Я стала самым экономически выгодным событием в жизни Hearst Corporation. Возможно, они любили меня, потому что я понятия не имела, как выудить из них деньги. Они никогда не отличались щедростью. После двадцати восьми лет сотрудничества, в 1959-м, Хёрсты повысили мне зарплату: на тысячу долларов. Представляете? Вы дали бы такое повышение своему повару после того, как он готовил для вас целых двадцать восемь лет?
Поэтому пришедших ко мне парней из Vogue — Пэта Пацевича и Алекса Либермана — я решила выслушать. Они хотели забрать меня к себе. Я сказала:
— Послушайте, мне все здесь нравится. Мне нравится место, которое я занимаю. Вам придется предложить мне очень много.
— Мы предлагаем тебе луну и грош, — ответили они и в итоге это сделали. Мне дали огромную зарплату и возможность безлимитных расходов на служебные нужды, а еще поездки в Европу, когда бы мне туда ни захотелось.
Вот на что они меня подцепили. Для Harper’s Bazaar на показы в Париж ездила Кармел Сноу. Я же повидала достаточно Америки, и меня снова тянуло в Европу. Поэтому я перешла в Condé Nast.
Я любила Конде, вы знаете. Ужасное событие уничтожило его — биржевой крах 1929 года. Восемнадцать миллионов, которые, конечно, были его личными сбережениями, накопленными за всю жизнь. Он умер в 1942-м. Сэм Ньюхаус, которого я обожала, рассказал мне, что купил Vogue за миллион долларов у Condé Nast, чтобы подарить своей жене Митци на Рождество и посмотреть, что у нее получится. Конде был мертв, и там не осталось никого с издательской жилкой. Никого.
Когда я пришла, мне дали кабинет Конде. Это ужасно польстило мне. Кабинет был огромнейшим. Я сделала непростительную вещь. Сказала Пацевичу: «Слушай, Пэт, я не могу сидеть за столом и бесконечно долго наблюдать, как человек идет через комнату. Просто не могу. Так и хочется сказать: «Поторопитесь. Чуть быстрее, пожалуйста». Так что я отрезала один конец комнаты, представляете? С помощью перегородки. Это же подобно отрезанию части собора Святого Петра в Риме.
Я организовала большой административный офис и посадила в него трех секретарей. У меня были замечательные секретари-англичане. Они все содержали в идеальном порядке, поэтому утром, когда я приходила в свой кабинет, он выглядел так, будто я чрезвычайно аккуратна. У некоторых людей в кабинетах стоят огромные круглые столы, подобные обеденным, за которыми они могут устраивать собрания. Поскольку я никогда не провожу собрания, никогда не хожу на собрания и не знаю, что делают на собраниях, я обходилась просто большим черным рабочим столом. Кроме него в кабинете находился большой длинный стол с таким же черным лакированным покрытием, где громоздились фотографии. У меня была доска для заметок. У меня были леопардовый ковер и леопардовая мягкая мебель. И алые стены. Кабинет вовсе не выглядел экзотично. Ненавижу экзотику, это так глупо. Еще там стояли два шведских плетеных кресла, очень красивых. Они предназначались для гостей, всего два. И диванчик. А остальное пространство занимали книжные стеллажи. Такой весьма рядовой кабинет, ничего претенциозного, однако просторный и наполненный воздухом. Каждый день я находилась там до половины восьмого вечера. В офисе было чрезвычайно многолюдно. Все лондонские парни являлись один за другим. Шикарные девушки из Чехословакии и Польши... Бог мой, эти девушки выглядели невероятно! Фотографы сходили с ума — некоторые больше других.
Знаком ли вам итальянский фотограф Пенати? Он, можно сказать, вплыл в нашу жизнь подобно причудливому облаку. Я видела в итальянских журналах его снимки королевских детей — конечно, самых красивых детей в мире. Итальянская королевская семья, возможно, не одарена неземной красотой, но важно помнить, что бабушка — мы с ней примерно из одного поколения — была дочерью пастуха. Они всегда волшебно выглядят, правда? Кажется, что они всюду ходят в матросках. Я принесла фотографии Алексу Либерману и сказала:
— Этот парень — просто мечта.
Один итальянский друг поделился со мной умопомрачительной историей о Пенати. Якобы все в Турине и в Милане восторгались тем, как он фотографирует детей. И как-то к нему обратилась одна видная итальянская семья: требовалось провести фотосессию детей в качестве рождественского подарка отцу семейства.
Пенати ответил:
— Хорошо, если хотите, чтобы я снимал ваших детей, мне необходимо остаться с ними наедине. Если вокруг будут люди, фотографировать я не смогу.
Они ответили:
— Хорошо, но вам придется сделать исключение для одного человека. Мы настаиваем на присутствии гувернантки. Это не обсуждается.
— Договорились. Я приду в девять утра и никого больше не желаю видеть до пяти вечера.
Семья и вся прислуга уехали в назначенное время и провели день, гуляя по Милану. Вернулись около половины шестого. Тишина. Необычайная тишина. Отворили дверь. Все дети сидели на полу, поедая из огромных, похожих на тазы мисок мороженое. Повсюду были сладкие пироги. А гувернантка, совершенно голая, лежала на диване, пока ее фотографировал Пенати. Разве не чудесно? Что ж, можете себе представить, что он чувствовал, снимая для Vogue всех этих невозможных красавиц, которые съезжались со всей Европы.
Сомневаюсь, что кто-либо когда-то оказывался в лучшем месте в лучшее время, чем я, пока работала редактором Vogue. Vogue всегда радел за повышение качества жизни для людей. Я говорю о том, что новое платье ничего вам не даст. Важно, какую жизнь вы проживаете в этом платье, и какой была ваша жизнь до него, и что вы будете делать в нем дальше.
Как и все великие времена, 1960-е были эпохой личностей. Впервые личностями стали манекенщицы. Это время великих целей, время изобретений. Те девушки делали себя сами. Естественно, как редактор я находилась рядом, помогая им.
Твигги! Она не мое открытие — не в полном смысле. Я знала, кто она, и отправила за ней. Я увидела ее в Elle на маленькой-премаленькой фотографии — там была только голова. Тогда эта своеобразная жутковатая крошка, худая как щепка, приехала ко мне в Нью-Йорк — с волосами кукурузного цвета и великолепной кожей, прекрасно сложенная, а затем она открыла рот.
— Да ты глянь! — сказала она, и при этом лицо ее воплощало английское изящество. Не было другой такой кокни, как Твигги, но 1960-е стали великой эпохой кокни.
Твигги никогда не появлялась без телохранителя. Когда она приходила в мой кабинет или когда мы примеряли одежду, он всегда сидел за дверью, держа перед собой огромный мешок. Припоминаю, что звали его Монк, и как-то мы поговорили. Я спросила:
— Что в мешке? Пушки?
— Ага, — ответил он и открыл мешок. Их там было штук семнадцать.
— О-о-о, вот это да! — сказала я. — Мы в безопасности.
Потом появилась Шер. Ее я тоже не изобретала — сомневаюсь, что кто-либо когда-то мог хоть что-то внушить Шер, — но именно я привела ее в мир Vogue.
Это произошло в Марокко, на узкой полоске пляжа между Мохаммедией и Рабатом. Мы с мужем Ридом поехали туда повидать нашего сына Фреки и его семью. Мы вместе выходили гулять на пляж. В один из таких дней на пляже ветер принес нам кусок газеты. На обрывке я увидела фотографию этой невероятно обворожительной девушки. Это была Шер. Я положила снимок в свой портфель и привезла в Нью-Йорк.
— Бог мой, — сказала я по возвращении в редакцию, — эта девушка — просто мечта! Уверена, вы с ней уже работали. Расскажите о ней.
Никто о ней не слышал. По крайней мере, никто в моем офисе. Хотя должны бы. Что ж, я отыскала ее, отправила за ней... и нам удалось с ней поработать! Она была нашей моделью целую вечность.
В 1960-е манекенщицы становились личностями и личности становились манекенщицами. Это я придумала привлечь в качестве модели Барбру Стрейзанд. Ее успех был молниеносным. Я отправила ее в Париж с Диком Аведоном демонстрировать новые коллекции. Мы фотографировали ее в профиль, с этим ее носом Нефертити. Снимки получались шикарные.
Какую ужасную фразу мы слышали одно время на каждом углу? «Иметь отношение» в значении «соотносить с». Люди все соотносили с собой, и в этом таилась их ошибка. Полагаю, частично мой успех в роли редактора обусловлен тем, что я не беспокоилась о фактах, о причинах, об обстановке. Я существовала, и я проецировала себя на публику. В этом состояла моя работа. Думаю, у меня всегда было предельно ясное видение того, что публика способна вынести. Давать им то, чего они хотели, хотя и не догадывались об этом.
Я всегда испытывала отвращение к растиражированности. Когда дело касается моды, ты должен идти на шаг впереди публики. Никогда это утверждение не было более справедливо, чем в 1960‑е. Порой я делала слишком широкий шаг и терпела фиаско. Однажды я решила напечатать целый номер Vogue задом наперед, наподобие японской книги, потому что именно так, мне кажется, все просматривают журналы — я просто это предположила. Я постоянно вижу людей, читающих журналы таким способом: они листают с конца к началу. Мы его, однако, не опубликовали. Это могли принять за брак. Но первоначальная идея была верной.
Руководство Vogue никогда не тревожилось о том, что я публикую внутри журнала как редактор. Но я мало влияла на выбор обложек. Только вступив в должность, я отвечала за обложки в течение семи или восьми месяцев, в том числе за ту, для которой использован снимок Ирвина Пенна с манекенщицей, приставившей палец к своей переносице, и с парой черно-белых полосатых змеиных браслетов. Мне сказали, что в плане продаж в киосках этот номер провалился. Я не говорю, что они позволили ему провалиться, дабы сбить с меня спесь, но знаю: в отношении обложек от меня всегда ждали работы на широкую публику.
Помню мужчину, мистера Янга, отвечающего за доставку журнала по стране — полагаю, это называлось распространением, — который значительно на меня повлиял.
— Журнал продается в провинции, миссис Вриланд, — сказал он, — вас читают в маленьких городах и городишках, в деревнях и деревушках. Оставьте обложки нам. Мы сделаем так, чтобы их раскупили в киосках. Все, что внутри, — ваше.
Внутри я как-то раз опубликовала фотографию, которая не смогла выйти за пределы почтовых отделений в некоторых штатах. Это было нечто. Снимок с показа первой коллекции брюк Courrèges. Фотография запечатлела топ, открывающий пупок. В редакцию начали приходить письма. «В нашем доме журналы кладут на кофейный столик, и теперь мы считаем неприемлемым класть на него Vogue. Как мать девятнадцатилетнего сына...» «Боже, леди, — думала я, — отпустите его! Отправьте его куда-нибудь! На одну ночь в Танжер! В Тунис! В Каир!»
— Почему ты опубликовала подобный снимок? — вопрошали коллеги. — Потому что я — рупор, — отвечала я. — Я узнаю новое, когда сталкиваюсь с ним. Да о чем мы говорим, ради всего святого, об угождении буржуазии Северной Дакоты? Мы говорим о моде — идите с ней в ногу!
Эти журналы формировали мировоззрение. У многих людей нет своей точки зрения. Им требуется, чтобы точку зрения им предложили. Более того, они ждут этого от вас. Со мной произошел любопытный случай — должно быть, в 1966 или 1967 году. Я напечатала большой модный слоган: «В этом году вы все должны сделать сами». Что ж, после этого нам позвонили из всех магазинов страны со словами: «Послушайте, ваша задача — диктовать людям. Никто не хочет решать что-то самостоятельно. Они желают знать готовый маршрут и следовать за лидером!» Эти люди были правы. Вышел всего лишь один номер с моим слоганом — и тот свалил страну с ног. После мы вернулись к более привычным заявлениям: «Остерегайтесь носить серый жемчуг с розовым» — что-то в этом духе. А в следующем месяце: «Сочетайте абрикосовый с оранжевым». В подобных вещах мало стратегии. Ты просто чувствуешь именно это прямо сейчас. Так держать. Пусть думают. Пусть спрашивают.
