Люди решат, что я сошла с ума, — живо произносит Собчак, секунду колеблется и добавляет: — А мне иногда кажется, что я и впрямь сошла». Последний раз мы общались два года назад, и особых перемен я не замечаю (если не считать того, что тогда мы встречались в чужом казино, которое с тех пор прикрыли, а теперь — в собственном кафе «Бублик»). Она так же говорит о себе в третьем лице, в ее речи так же хорошо уживаются слова отличницы с интонациями преподавательницы. Разве что за последние полчаса она произнесла слова «путь» и «свет» не менее дюжины раз, а также процитировала довольно приличный кусок из «Путешествия в Икстлан» Кастанеды — это, пожалуй, действительно что-то новое.
«Если говорить коротко, то я поняла, что та энергия, которой я питалась все эти годы, то есть энергия жестких подколок, злобного юмора и умения подзадеть любого так, как никто и никогда, очень нравится другим людям и позволяет себя чувствовать совсем другой. Но это энергия разрушения, это как питаться ядом, сахаром, героином. А сейчас мне нужна энергия любви, какого-то созидания, прощения, снисхождения. Я давно нахожусь в поисках учителя, и если бы сейчас в «Бублике» возник сущий разум и сказал, что у меня есть два варианта — могу найти учителя, который выведет меня на путь, или мужа и абсолютного человека на всю жизнь, я, клянусь, выбрала бы учителя».
Ее как будто стало меньше, точнее сказать, ее публичность перешла в иное качество — например, в связи с миллионной сделкой по покупке акций «Евросети» интервью с ней скорее можно прочесть в журнале Forbes, чем в газете «Жизнь». Она не скандалит в блогосфере, не бьет людей электрошоком и вообще, очевидно, перестает быть тем жупелом и фетишем, которым исправно работала на протяжении последних десяти лет. Она как-то больше ушла собственно в профессию — программы на «Серебряном дожде» и «Муз-ТВ» плюс GQ, в котором она обнаружила вполне недюжинный талант интервьюера, то есть человека, склонного больше слушать, нежели говорить.
Собчак объясняет: «Я устала нести тяжелую, неподъемную Ксению Собчак, я хочу нести какие-то совсем новые ценности, а не просто хорошее настроение. Но сначала нужно их сформировать, и я нахожусь в активном поиске этой веры. Мне, скажем, сейчас гораздо интереснее поехать в Индию или погулять в каком-нибудь лесу, чем отправиться в Монте-Карло или Куршевель. Это очень странно, потому что это совершенно не мои истории. Вот пример — Шахри Амирханова. Она была всегда для меня очень прикольной, интересной девушкой. Я уважаю ее путь, но мне он всегда казался странным и богемным — со всей этой йогой и дауншифтингом. И это удивительно — спустя какое-то время прийти к пониманию того, что ты тоже не хочешь проживать в той матрице, в которую попал и, более того, олицетворением которой ты являешься».
Официантка приносит Собчак зеленый чай, называя ее при этом по имени-отчеству. Я напоминаю Ксении Анатольевне, что Шахри в конце концов пришлось сделать выбор — работать главным редактором глянцевого журнала, стоя на пути к просветлению, не очень получается.
Ксения кивает: «Я не держусь за свой имидж, просто это то, что я умею делать отточенно и профессионально, то, на чем у меня построена вся карьера. Но надо, конечно, определиться — ты не можешь созерцать мир и одновременно крутиться сутками по федеральным каналам. Для меня это вопрос не надоевшего гламура, а вообще жизни — появилось ощущение общего надувательства, обмана, свойственного всей этой матрице. Мне-то всегда казалось, что мне просто не попадается рыба. А сейчас я поняла, что это вообще каток и рыбы тут не будет никогда».
Подобные настроения обычно бывают результатом обыкновенного эмоционального истощения — зачем, спрашивается, вообще нужно было становиться настолько публичной персоной? «Всю пыль собрал» — говорят о детях, любящих валяться по полу, и Собчак за последние десять лет в Москве именно что собрала всю пыль, от участия в конкурсе по изготовлению омлетов до исполнения роли любовницы Гитлера Евы Браун.
Она отвечает: «Образ жесткого монстра Ксении Собчак — по большому счету порождение маленькой девочки, которая сидит в огромной машине, чтоб ее никто не увидел, потому что она очень маленькая и ранимая, и оттуда управляет этим огромным конструктором. Управляет, надо сказать, очень успешно, так что ни у кого не возникает ощущения, что там совсем другой человек, такое очень мало кто видит. И я поняла: это и есть самое лучшее во мне».
«Моя главная проблема заключалась в том, что я никогда не была Ксенией Собчак. Я вообще не про деньги и никогда такой не была, в этом абсурд ситуации. Но в чем была моя сила? Я за те ценности, в виде сумочки Birkin и пальто со стразами, искренне билась. Да, Ксения Собчак — это был гротескный герой, но он был с верой и идеей. Конечно, у экранного образа стразов было побольше, но и в моей реальной жизни тоже хватало. И сейчас судьба меня специально наказывает ровно тем, что я всю жизнь презирала. Я за десять лет прошла круг, как по закону диалектики, — отрицание отрицания. И если бы сейчас появилась другая девятнадцатилетняя Ксения Собчак, я бы могла вполне стать для нее своеобразной Анастасией Волочковой».
«Мне хочется принести какое-то ощущение любви и тепла, но я не хочу говорить все эти слова, потому что понимаю, что это ужасная пошлость и банальность. Но ощущения, которые я испытываю, и в этом весь ужас, они такие. Я хочу эту маленькую девочку из этой машины выманить на свет. Она дикая, как Маугли, всех боится, но идет в эту сторону, потому что понимает: только здесь — нормальные люди с горящими глазами и светлыми эмоциями».
Интрига заключается еще и в том, что сам образ Собчак, который сложно было заподозрить в излишней оригинальности, тем не менее оказался не слишком пригодным для клонирования. Она соглашается: «Никто в спину не дышит. Где девятнадцатилетняя Ксения Собчак? Нет. Дело даже не во мне — где, например, девятнадцатилетний Ургант? Ване тридцать, Гай Германике — двадцать восемь, это уже уходящая эпоха. Я в двадцать лет была человеком с четко выраженными идеями, не важно, плохими или хорошими, с желанием зарабатывать, вгрызаться... У современных двадцатилетних я этого не вижу, и меня это совсем не радует. Большая проблема заключается в том, что приходится соглашаться с людьми, с которыми не хочется соглашаться. Например, не хочется повторять за Михалковым отвратительное слово «безбожие», но ощущение полного нравственного выхолащивания налицо. Тучи сгущаются, мир потребления и ложных сущностей нас пожирает, культура изживает себя, очень мало великих авторов, хорошего кино... И вначале мы все, и я в том числе, так в этом купались: типа, семейные ценности — фигня, духовность — в помойку, все — на алтарь яркой прикольной жизни, приятных людей, легких связей и элитного шампанского».
«Я получила это все с лихвой, а дальше — абсолютный тупик, и непонятно, как из него выбраться. То есть отдельно взятый человек еще имеет шанс выкарабкаться, но как глобально из него выходить — непонятно».
Собчак поправляет очки и уверенно продолжает: «Я недавно читала статью про иудаизм в американском «Эсквайре» и вдруг поняла, что Марк Цукерберг идеально вписывается в ряд ключевых евреев мира — после Фрейда, Эйнштейна и других. По сути, он провозгласил новую эру, создав зону, где нет границ и лидеров и которая позволяет разнести любую новость за одну секунду по всему миру. У меня в этом смысле куда больше общего с каким-нибудь Олегом Куликом или той же Гай Германикой, чем с поколением, как я его называю, прикольщиков — потому что при всей своей революционности и всем хорошем, что может дать интернет, все в конечном итоге свелось к забавному ролику, «лайку» и смешной ссылке. Он неплохой, этот новый мир, но он вообще другой. С этим миром невозможно бороться, и мы будем в нем жить. В этой реальности больше не будет героев. Мое поколение — это последнее поколение больших героев, которые, правда, уже доживают. Мы — доходяги той эпохи».
Кроме социальных сетей Собчак проигнорировала и другой основополагающий тренд последних лет, а именно — социально-политическую активность. Впрочем, на то есть вполне понятные причины: «Моя семья связана с человеком, которому лично я за своего отца очень благодарна. Нельзя быть полубеременной — поэтому есть вещи, о которых я говорю, но существует грань, которую я не перехожу. При других обстоятельствах у меня, возможно, был бы другой путь. Я лишена страхов — это одно из немногих унаследованных мною отцовских качеств. Знаю, что могла бы громко и честно говорить, не боясь никого, но по иронии судьбы именно этого делать не могу».
Десять лет Собчак всем мозолила глаза, садилась на уши и вскрывала мозг — как, собственно, и принято было выражаться в прошлом десятилетии. Ее индульгенцией в данном случае стало само время, в которое она вписалась, как персонаж в книгу, — так, что не вычеркнуть. Все ее фирменные склоки, бесконечные телешоу и прочие энциклопедии лоха по прошествии лет кажутся даже трогательными, хотя бы потому, что были частью громкого и нелепого десятилетия, которое, увы, кончилось. Она постоянно говорила об образе Ксении Собчак, существующем отдельно от нее самой. За прошедшие десять лет много кто создавал образы, но именно ее вариант оказался заслуживающим максимального доверия (не путать с симпатиями). Почему так вышло?
Мне кажется, дело в том, что, эксплуатируя эстетику наносного, сама Собчак была и остается глубоко традиционным персонажем, по крайней мере, сейчас это стало особенно заметно. Всяк отмечал ее аналитические способности, однако кроме ума в ней есть неподдельная сакраментальность, именно поэтому ее образ не кажется искусственным, хотя и был изначально соткан из стразов. В этом смысле неудивительно, что ее нынешний поворот от светской жизни к собственно свету выглядит как сюжет из повестей двухвековой давности.
Напоследок она признается: «Сегодня был день рождения у мамы, шестьдесят лет, я организовала ей юбилей. Мне было очень тяжело сказать ей, что я на самом деле чувствовала — устроить такой душевный стриптиз. Я раньше не осознавала, что была ужасно обижена на нее за детство — за одиночество, за недолюбленность какую-то. И я впервые за все эти годы обрела отношения со своей мамой».
«Когда ты искренне можешь простить, у тебя все становится по-другому. Так что мне кажется, что впереди должно быть много хорошего. Другое дело, что мы дети, воспитанные не в религиозной системе координат, нам сложно во что-то поверить. У меня в голове сейчас какой-то набор мыслей и ощущений. Тут и страх смерти, и стремление познать себя — все это надо переварить. Наверное, это и называется кризисом. Мне же скоро тридцать».
Фото: Ellen Von Unwerth
Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.
