Он идет

Михаил Пиотровский в фойе Эрмитажного театра.

Слово «Эрмитаж» теперь звучит модно. Летом ­старейший русский музей прогремел вы­ставкой Энни Лейбовиц. Потом поехал на ­Венецианскую биеннале современного искусства. Причем повез не какую-нибудь петербургскую гордость вроде новиковских нео­академистов, а архивы московского концептуалиста Пригова. А теперь открыл и ­показывает до середины января в своих греческо-римских залах выставку абстрактных скульп­тур живого британского монумен­талиста Энтони Гормли. Неужели пала диккенсовская «лавка древностей», куда поколениями ходили на екатерининские шпалеры, «Данаю» Рембрандта и «Танец» Матисса? И куда смотрит директор, Михаил Пиотровский?

Всесильный хозяин Зимнего дворца и Дворцовой площади, запрещающий катки и разрешающий концерты Мадонны, «человек-шарф», Михаил Пиотровский давно уже больше, чем директор музея. Вот и сейчас он созерцает купола и шпили Петропавловской крепости через окно своей приемной: каменное лицо, одна рука сжата в кулак, в другой — конторская папка, очки-прямоугольники в металлической оправе, темно-синий костюм с галстуком в тон... Пиотровский то ли колосс — Петр Первый в исполнении сталинского любимца артиста Симонова, то ли «красный директор» эпохи Черномырдина.

— Михаил Борисович, а что нужно сделать, чтобы вы сняли шарф?

— Мне снять шарф? Пожалуйста! — Пиотровский тут же стягивает свое легендарное черное кашне.

— А повязать по-молодежному можете? Ну, хомутом?

— Так?

Фотограф делает почти что ис­торический кадр. А я цитирую Пиотровскому ответ пресс-службы Эрмитажа на мое письмо, согласится ли их директор переодеться ради съемки для VOGUE: «Нет, он более чем серьезный человек». Серьезный человек начинает улыбаться.

— Мой стилист — жена, она предлагает, я соглашаюсь, если мне нравится. Вот шарф. Всем постоянно интересно, зачем я его ношу. А мне просто нравится. Как пятнадцать лет назад надел, так и не снимаю. Когда выхожу из дому, я всегда в шарфе. Пойдемте лучше в залы, только мне надо дверь запереть.

И Пиотровский натурально до­стает из кармана связку ключей, выставляет нас из приемной, запирается внутри и появляется с чер­ного хода из-за угла.

У его помощников — выходной (мы встречаемся в воскресенье), а Пиотровский, которому в декаб­ре испол­няется шестьдесят семь, заехал выступить перед студентами. Эрмитаж придумал новую программу для юношества — с лекциями, мас­тер-классами и конкурсами вроде «Угадай, какой шедевр в каком зале».

Время до лекции еще есть, и директор ведет меня показывать выставку Гормли. Через зал Августа, где подле бюстов Тиберия и Нерона на постоянной основе выставлен авангард скончавшейся в прошлом году бабушки современного искусства Луизы Буржуа, в зал Диониса и Римский дворик.

В первом богов-олимпийцев сняли с постаментов и поставили прямо на пол. А семнадцать чугунных скульп­тур Гормли установили в соседнем дворике. Зачем такие жертвы?

— Зритель проходит к абстрактным, грубым телам людей Гормли сквозь ряд совершенных тел богов — но равных ему, зрителю. Он‑то привык, что они смотрят на него свысока.

— Но не поздно ли вы начали? И отчего с Буржуа, Гормли — за­служенных ветеранов...

— Неправильный вопрос. Совре­менным искусством Эрмитаж зани­мался всегда. Что такое коллекция­ Екатерины Второй, с которой на­чал­ся музей? Она же собирала со­временное ей искусство — зака­зы­ва­ла Шардену, Гудону, Рейнольд­су. Наш принцип — искусство одно и никаких революций в нем не было.

В своей приемной с видом на Неву.

В 1930–1940 годах Эрмитажу отдали часть национализированных частных коллекций Щукина и Морозова, собирателей тогдашних актуальных художников — импрессионистов. Так в музее появились Ван Гог, Сезанн, Кандинский. В 1956-м прошла ретроспектива еще живого Пабло Пикассо и открылся третий этаж, специально под европейское искусство ХХ века. В 1967 году, уже при Борисе Пиотровском, отце нынешнего директора — вундеркинде сталинской археологии, академике, Герое соцтруда, возглавлявшем Эрмитаж двадцать шесть лет, — Лидия Делекторская передала музею коллекцию работ Матисса. Через одиннадцать лет именно здесь прошла первая в России выставка Энди Уорхола.

Но настоящее окно в Европу и Америку прорубил Пиотровский Второй. В 2000 году в Эрмитаже устроили первую ретроспективу Уорхола и показали последние шедевры Джексона Поллока. В 2004-м здесь же прошли первые в Рос­сии выставки самых дорогих — русского андеграундного художника, москвича-эмигранта Кабакова и американского абстракциониста Ротко. Москва увидит их только в конце 2000-х в «Гараже».

— С кабаковских «Туалета в углу» и «Одиночества в шкафу», которые он подарил Эрмитажу, мы и начали формирование коллекции современного искусства, — вспоминает Пиотровский.

С тех пор в коллекции проекта «Эрмитаж 20/21», в рамках которого и проводятся выставки современного искусства, появились Буржуа и Раушенберг, Польке и Сулаж. Но из русских — только Целков и Новиков. А ведь начиналось хоро­шо. В 1964 году устроили внутри­музейную выставку работ коллектива, в том числе и трудившегося тогда такелажником опального Михаила Шемякина.

— Та выставка привела к поли­тическим репрессиям, отставке ди­ректора Артамонова... Целый год выкарабкивались. Это было трагедией для музея и для нашего искусства вообще. Тогда и стало ясно, как опасен для музея эпатаж. И что Эрмитажу нужен свой путь в общении с современным искусством.

Пока мы ходим по музею, как сокуровский «Русский ковчег» — без перерыва, я рассказываю Пиотровскому о том, что для меня он в первую очередь ученый-арабист, крайне обильно процитированный в моем институтском дипломе.

— Я иногда шучу, что востоковед — моя профессия, а работа здесь — ­хобби: других при такой занятости быть не может. Кстати, почти восемьдесят лет Эрмитаж возглавляют либо востоковеды, либо археологи. Я вот востоковед-археолог. Востоковед — это обязательство жить в нескольких мирах, археолог — понима­ние, где нужно тратить деньги и как за них отчитываться: живешь же в экспедициях. Меня недавно спросили: «Почему у вас отдел исламского искусства в самом плохом состоянии?» Это правда. Неудобно ставить свои интересы на первый план.

Он вспоминает о своей стажи­ров­ке в насеровском Египте, о том, как в семидесятые преподавал историю иерархам социалистического Южно­го Йемена — и говорит, что нынешние революции на Востоке для него — личная боль. И тут же переходит к современному искусству: у него есть будущее, и интересное, убежден Пиотровский, как раз на мусульманском Востоке.

— Ислам не приветствует изображение людей, а вот абстракции — да. В Дубае или Багдаде легче создать музей современного искусства, и он будет процветать.

На Советской лест­нице ­Эрмитажа.

Этим и своей биографией — родился в Ереване, прапрапрадед — католик, отец — русский с польс­ки­ми корнями, «зять армянского народа», полжизни проведший на Кавказе, исследуя государство Урарту, мать — армянка — Пиотровский объясняет универсальность свою и своего Эрмитажа.

— Это ведь не музей искусства, это музей мировой культуры.

Он и начался для Пиотровского так, в четыре года — не с «Данаи», а с военных восточных барабанов в Арсенале и мозаики паркета.

— Не обидно, что ваш сын вряд ли заменит вас на посту? Кстати, вы уже решили для себя, когда на пенсию?

— Такие вещи решает судьба, а такие вопросы — неприличны. В 2014 году Эрмитажу — двести пятьдесят. В частности, в Восточном крыле Главного штаба откроется музей XIX—XX веков, будет там и современное искусство — демонстрации видеоарта, перформансов. А сын мой, экономист, занимается издательским делом. В том числе книги об Эрмитаже издает. Дочь живет в Москве, банкир, я по всяким экономическим делам с ней советуюсь. Может, дети будут и потом участвовать в жизни музея. Но Эрмитаж — это не только семья Пиотровских. У нас принято работать семьями — у сотрудников, смотрителей.

— Раз Эрмитаж и семья и дом, какое у вас тут теперь любимое место?

— Я сейчас скажу, а все потом будут ходить и просить меня там фотографироваться. Ездил как-то в Японию и где-то обмолвился, что люблю черное пиво. Так потом во всех городах, где мы были, японцы бегали искали для меня черное пиво. А я не могу его столько пить. Вот сейчас я хожу — восхищаюсь Иор­данской лестницей. Мы ее только что отреставрировали.

Наконец доходим до Эрмитаж­ного театра. Семирядный амфитеатр полон школьников и студентов. «Садитесь в оркестровой яме», — предлагает Пиотровский. Оттуда не видно, как он говорит, и поэтому особенно прислушиваешься к его словам. Например, что в музее нет кураторов, этих «всегда самых умных в музее людей», а есть научные сотрудники. Что это не Эрми­тажу выпала честь участвовать в последней Венецианской биеннале, а биеннале — принимать Эрмитаж. Пиотровский — опять столп под стать Александрийскому.

— Вы это всерьез, про честь для биеннале принимать Эрмитаж? — спрашиваю я, когда мы усаживаемся в его кабинете под портретом его отца.

— Ну это чтобы молодежь проник­лась, — улыбается директор. — Эрмитаж на биеннале — это другой жанр для нас, мы выступили нагло и само­уверенно. Мне вообще нравится рисковать, шокировать. Год назад мы делали выставку Пикассо — такой большой у нас в парадных залах еще не было. Коллеги из парижского музея, когда увидели все эти золотые колонны, были ошарашены, пытались их прикрыть. Но я был против. Мы все делаем так, чтобы во всяком случае все вещи у нас либо совсем нами придуманы, либо с чутким эрмитажным акцентом.

«Аполлонов» главного петербургского художника 1990-х, основателя неоакадемизма Тимура Новикова выставляли в Главном штабе — с видом на Александрийскую колонну, монферрановский парафраз рим­ской колонны Траяна. Когда в 1998‑м решили выставлять фотографию, начали (под неодобрение критиков, считавших, что фото не место рядом с живописью) с ретроспективы Ирвина Пенна. Статусного портретиста Пикассо, Стравинского, Дюшана, отца современной фэшн-фотографии, автора обложек американского VOGUE пятидесятых и высокохудожественных натюрмортов — то есть творца, близкого тому, что и так висит в Эрмитаже. А когда позже привезли чер­но-белые поляроиды обнаженных моделей, орхидей и звезд классика андеграунда Роберта Мэпплторпа, то повесили их вперемежку с гравюрами голландских маньеристов XVI века. Те, кто видел ту выставку, утверждают, что поняли, откуда родом культ совершенной телесной красоты, царивший в восьмидесятых в моде и глянце.

— А не сделать ли чисто модную выставку костюмов? Вот в Пушкинском музее показывали Chanel, Dior. А у вас последняя была в 1987-м — рет­роспектива Ива Сен-Лорана...

— Опять неправильный вопрос! Мы и в этом были пионерами. Просто здесь точно так же, как с современным искусством, — нам нужны наши, эрмитажные истории. Мы в двухтысячные выставляли работы Ламановой, Чарльза Ворта: они шили для императриц — вот это на­ша история. Или как было с фото­выс­тавкой Энни Лейбовиц. Она состояла из двух частей: одна — легендарные «парадные» портреты звезд для Vanity Fair и VOGUE. Вторая — снимки новорожденных детей Лейбовиц, отца, спутницы жизни Сьюзен Зонтаг, в том числе времен ее борьбы с раком. И вот эти, сугубо личные снимки мы поместили в кабинет-спальню Александра II: в эту комнату его привезли после покушения, в ней он скончался и здесь все сохранено в том виде. Эти стены видели рождение, взросление, жизнь и смерть. Где еще такое можно сделать, кроме Эрмитажа?

ФОТО: ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЧИКОВ. ГРУМИНГ: МАРИЯ БЕЛОДЕДОВА/ANDY FIORD STUDIO. АССИСТЕНТ ФОТОГРАФА: ОЛЕГ КОСТИШИН/ANDY FIORD STUDIO. ПРОДЮСЕР: ЕЛЕНА СЕРОВА. АССИСТЕНТ ПРОДЮСЕРА: АЛЕКСАНДРА ТКАЧЕНКО

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.