Воин-консерватор

— Владимир Владимирович, а вы в каком веке хотели бы родиться?

— Ренессанс. Тогда у меня был бы шанс познакомиться с Леонардо да Винчи. Если меня спросить, у кого вы действительно хотите взять интервью, я бы сказал — у Леонардо.

— А если бы он вам отказал?

— Этого не может быть! Я бы его уговорил...

— Вам вообще кто-нибудь отказывал в интервью?

— Да, вот Путин недавно отказал. Жаль, это было бы настоящее интервью. Думаю, что он бы больше получил, чем проиграл.

— Смешно! ВВП против ВВП.

— Да, хорошая словесная дуэль бы получилась.

—  Чего вы никогда не простите женщине?

—  Предательства. Нет ничего хуже. Предательства самого себя в том числе. У меня был очень близкий человек, друг моего отца, который отсидел 17 лет в лагерях, ­Иосиф Давыдович Гордон. Когда папа с мамой уехали работать в Германию, он переехал жить к нам, ему с женой негде было жить, его только что реабилитировали. И он стал моим вторым отцом, и как-то в разговоре он мне сказал: «Не дай вам Бог когда-нибудь утром встать, пойти в ванную комнату, почистить зубы, или там побриться и, увидев свое отражение в зеркале, захотеть в него плюнуть».

—  Вам часто приходилось просить прощения?

— Конечно. Хотя это очень тяжело. Я всегда старался говорить просто: «Прости меня, пожалуйста». Но кое за что до сих пор испытываю чувство вины. Живу и понимаю, что от этого никуда не уйти. В какой-то степени чувство вины мне даже помогает. Я сильно обидел жену, когда расстался с ней. Ведь мы были вместе 37 лет.

—  Вы не общаетесь?

—  К сожалению, нет.

—  Вы по взглядам конформист, ­консерватор или воин?

—  Я воин-консерватор.

—  Консервативный воин или воинственный консерватор?

—  Нет, не воинственный, нет-нет. Черчилль все-таки был прав, когда говорил, что, если вы не были либералом в молодости, у вас нет сердца. Если вы не были консерватором, когда вы стали взрослым, — у вас нет мозгов.

—  И много вам приходилось воевать?

—  Всю жизнь. Я всю жизнь воевал с отцом и смог помириться с ним только за пять лет до его смерти. Хотя я никак не могу ему простить, что мы так долго не могли стать друзьями. Ведь он же старше меня и должен был понимать многие вещи лучше, а он отказывался. Мой отец был диктатором, он не терпел возражений, и все должно было быть, как он сказал. Я это ненавидел. Но когда моей дочери было три года, я вдруг понял, что общаюсь с ней так же, как и мой отец. Она тогда очень плохо ела. Я все время пытался ее накормить, но она только закладывала еду за щеку и сидела. И могла так сидеть безумно долго. В какой-то момент я вышел из себя и дал ей пощечину. У нее из носа потекла капелька крови. И тут я ужаснулся от того, что я сделал. Она уже забыла об этом случае. А я никогда не забуду, я только тогда вдруг понял, что переношу на нее свои проблемы. Я до сих пор у нее прошу прощения за это.

—  А что у вас на цепочке?

— Черепаха. Моя дочь, которую я нежно люблю, как-то подарила мне маленькую золотую черепаху. Вообще-то с черепахами у меня особая история. Когда я жил в Америке, меня отправили в летний лагерь. Там одним из учителей был настоящий индеец, в которого я совершенно влюбился. Даже сделал себе стрижку ирокез. Он мне тогда рассказал, что самое важное животное у его племени — черепаха. После этого черепаха приобрела для меня совершенно особый статус. Я начал их собирать, и у меня даже была «конюшня» этих самых черепах. Летом я устраивал черепашьи бега. У меня и в старом доме была большая коллекция черепах, но когда я ушел, они остались там. Потому что я ушел как ушел.

—  С зубной щеткой?

—  Примерно так.

—  Что вас может напугать?

—  Все, что может угрожать моим близким, болезнь, не дай Бог. Вообще я ничего не боюсь, кроме акул. Катастрофически боюсь. Убегая с мамой из оккупированной Франции, сели на корабль в Америку. Капитан пошел в сторону Бермудских островов, избегая немецких подлодок. И тут мы увидели тушу мертвого кита. Вокруг нее была куча акул. Матросы решили поймать акулу. Взяли крюк, насадили на него большой кусок сала и бросили в воду. Акула его заглотила. Всей командой затащили ее на палубу. И акула — в ней было, наверное, метра три с половиной — четыре — здоровая, — побилась, побилась и успокоилась. Один матрос взял топорик и стал бить по этой акуле, а топор отскакивал. Акула никак не реагировала. И тогда он взял и ткнул пальцем ей в глаз. А она — раз — и откусила руку. Тот матрос умер от болевого шока.

—  Вы делите для себя поступки на мужские и немужские?

—  Нет, я делю на человеческие и нечеловеческие. Многие женщины со­вершают абсолютно мужские поступки. На мой взгляд, женщина сильнее мужчины. А что ка­сает­ся России, то это вообще женская страна.

— А вы видите Россию с президентом женщиной?

— Очень хотелось бы.

—  Вы когда-нибудь дрались?

—  Еще как! Я когда учился в школе в Америке, я так много дрался, что меня даже перевели через класс к ребятам побольше, чтобы уже меня били, а не я всех.

—  Вы любите работать больше в прямом эфире или в записи?

—  Только в прямом. Для меня телевидение — это и есть прямой эфир. Вся фишка в том, что никто не знает, что будет через секунду, ни ведущий, ни гость. В этом весь кайф.

—  Что такое для вас Москва?

—  Это город, в котором я живу уже много лет и который я... не люблю. Это не мой город. По множеству причин. Он не гулябельный. Два города, которые я больше всего на свете люблю и где я себя чувствую дома, — Нью-Йорк и Париж, вот они гулябельные. Моск­ва довольно агрессивная. Еще мне тру­дно понять, какое у этого города лицо. Оно меняется. И у нового множество прыщей. Причем такие, ­которые надолго. Я имею в виду архитектуру. Мое самое сильное впечатление от Москвы, когда мы с ро­дителями вернулись в Россию, — белый снег, который скрипел под ногами. А сейчас уже и белого снега нет. Да и погода изменилась. Раньше люди шли по улице и ели мороженое. А сейчас зимой кто-нибудь ест мороженое? Нет!

—  Кто ваши самые близкие друзья?

—  Андрей Бурнелович — француз, родившийся во Франции в семье русских эмигрантов. Никого умнее я просто не знаю! Фил Донахью, человек, который не способен соврать. Это второй друг. И еще мы очень подружились с Ваней Ургантом. Странная дружба, ведь я намного его старше, но между нами есть какое-то родство.

—  Вы, наверное, знаете, что нравитесь женщинам? Как вы этим распоряжаетесь?

—  Я ведь был очень красивым ребенком, черные волосы и синие глаза с во-о-о-о-от такими ресницами! К тому же я был еще скромным и поздно познал любовь. В этом смысле я считал, что без любви — именно любви — ничего быть не может. То есть просто страсть, или физическое вле­чение — нет-нет, должно быть именно чувство. Меня, если можно так сказать, совратила женщина, которая была намного меня старше, мне — семнадцать, а ей, наверное, было 35 или 36. Она была женой одного сов­служащего в Германии. Он много работал, а она, естественно, сидела дома и часто приглашала меня попить кофе, и как-то пригласила на Пасху. Я запомнил, что она открыла дверь в ночной рубашке ярко-зеленого цвета. Она мне сказала, что у русских, когда Пасха, положено говорить — Христос воскрес, воистину воскрес, и поцеловаться. Ну, раз так положено. Но я-то не умел целоваться. И она сказала — нет, ты не так целуешься. И показала, как. Ну и пошло-поехало. Это был первый раз. Интересно, что в молодости встречи с женщинами, которым было 35–37 лет, всегла становились для меня роковыми. Одна из них была ирландка Мэри. Это была моя юношеская влюбленность, но надо отдать должное Мэри, что она очень тактично отнеслась к моему состоянию. Приглашала на ужины и коктейли. Потом я уехал из Америки и вернулся туда уже много лет спустя. Встретив случайно одну нашу общую знакомую, я спросил, где Мэри и как здорово было бы ее снова увидеть. Через несколько дней знакомая перезвонила: «Вова, она не хочет тебя видеть». Эта фраза ударила меня прямо в сердце. Вот тогда я и понял, что я был небезразличен Мэри, что она хочет, чтобы я запомнил ее молодой.

—  Но ведь была еще одна женщина?

—  Да, Евгения Ивановна Белякова. Она из тех русских, которых больше нет. Такая утонченная и смешная и невероятно аристократичная во всем. Тогда нашу связь осудили все. Я был моложе ее на 17 лет. Ну как она могла ходить к знакомым с каким-то малолетним пацаном? Много лет спустя после того, как мы расстались, я встретил ее на эскалаторе, она ехала вверх, а я вниз. Я отвернулся.

—  Струсили или «включили голову»?

—  И то и другое. Я понял, что это так не пройдет, что я не смогу ей просто сказать: «Женя, это я». Все могло полететь в тартарары, а я ведь тогда был уже женат. У нас с Женей не было будущего. Но я все равно храню ее единственную фотографию, где ей лет 30. Она со­вершенно необыкновенная...

—  В последние годы вы намного чаще, и для меня лично это неожиданно, стали появляться на светских мероприятиях.

—  Объяснение простое. Надежда Юрьевна Соловьева.

—  А вы — сопровождающий?

—  Да. Я вообще совершенно не свет­ский человек. Там не о чем говорить совершенно. Не мое. Но, поскольку работа Дуси, как я ее называю, связана с тем, что надо общаться, ну что же, она одна будет ходить?

— Сколько вам не хватает денег?

— Меня Березовский уже как-то спрашивал (смеется). Тогда я ему сказал: десять миллионов. Долларов. У меня этой суммы нет, но того, что я зарабатываю, мне вполне хватает, чтобы жить так, как я хочу жить.

—  Что для вас абсолютное счастье?

—  Это сочетание — осознанности, что я нашел себя в работе, что я нашел себя в любви и что я абсолютно счастлив в своих детях.

—  То есть вы абсолютно счастливый человек?

—  Я считаю, что да.

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.