Неярко-рыжая Людка, тихая, элегантная, хрупкая, с молочной кожей, жила за никогда так и не достроенным стадионом. Мама у нее была доктором, а отца не было. Вначале она училась в нашей школе, но потом перевелась в другую, в которую нужно было добираться в морозном трамвае. Глупо, потому что наша школа, восьмая, была от дома Людки в пяти минутах ходьбы. Но новая была ближе к центру города.
Мы с Людкой встречались около года. Ходили, держась за руки, и я читал ей мои стихи. Вообще-то имя Людка ей не подходило, ей бы какой-нибудь Ирмой или Эрикой называться. В ней что-то было иностранное, непростое. У меня были подозрения, что отец ее — немец. Ну то есть оккупант. Возраста она была как раз такого, ее вполне могли зачать, когда немцы стояли в Харькове. Харьков немцы брали два раза, надо сказать, находились в нем не один день и вполне могли зачать, и, скорее всего, так и сделали, тысячи детей.
Кроме того, что мы ходили с Людкой за руку, в нее был влюблен Витька Крюков с золотым зубом. С башки у него свисал огненный чуб, вот уж кто был ярко-рыжим, так это Витька. Жил он в частном секторе, в сером от ветхости домишке, за серым же вылинявшим от дождей и солнца забором. Крюков отчаянно хотел меня побить, с глазу на глаз обещал руки и ноги повыдергивать. Но побить меня он не мог — я всегда умел устраиваться, у меня были сильные покровители, салтовские быки-спортсмены. «Если бы не Саня Красный, я бы тебе, поэт, башку-то уже давно бы проломил», — говорил он мне, перехватив возле дома Витьки Ревенко, розовощекого моего одноклассника. Мой Витька был соседом Крюкова. Говоря про проломленную башку, Крюков мечтательно улыбался, и весеннее солнце отскакивало от его рыже-золотого зуба. Я обходил его стороной, а он все шел за мной, бормоча угрозы: «Людку не трогай, поэт, она за меня замуж должна выйти...»
Однажды я встретил их около стадиона. Людка преспокойно шла, держась с ним за ручку. На мой злой вопрос: «Ты что, Людка..?» — она сказала: «Я потом тебе все объясню». — И утащила Крюкова.
Объяснила она мне все уже на следующий день. Было холодно, выпал снег. Мы встретились, как обычно, у недостроенного стадиона. «Видишь ли, — сказала она, — мне с ним спокойно, его все боятся, а он боится меня. Мать мою угораздило получить квартиру здесь, на окраине, одна шпана вокруг, девочке тут трудно жить. Да я не сплю с ним, можешь не надуваться». Со мной она тоже не спала, хотя мы к этому двигались. С ней было хорошо, она была такая нежная, спокойная, умная, видимо, лишь наполовину рыжего темперамента. Впоследствии, мне говорили, она таки вышла замуж за Витьку Крюкова. И переехала к нему в его старую избушку. Во дворе его дома отчаянно цвела сирень, я помню. А на ее носик весной вдруг садились такие милые маленькие веснушки... Я надеюсь, они прожили свою жизнь скромно и счастливо. Она сделала правильный выбор. Я — ненадежный тип.
Мне чуть больше тридцати. Я подхожу к дому на Пятой авеню со стороны Центрального парка и некоторое время наблюдаю за входной дверью. Дверь медленно открывается, и появляется Она, жена посла одной из латиноамериканских стран. Сорок лет, энергичная рыжая женщина в плотно обтягивающей бедра юбке, коротком приталенном жакете, в белой блузке, черном галстуке. Вызывающее выражение лица, крупный нос. Она идет по направлению Downtown. Идет, энергично покачивая бедрами.
«Ее походка меня неизменно заводит, — думаю я, шагая параллельно ее курсу по другой стороне авеню, вдоль парка. — Ходит, как шлюха из какой-нибудь Мексики». Через несколько улиц я перебегаю авеню и кладу руку ей на талию. Такое у нас свидание. В привычной манере.
— Здравствуй, Троцкий!
Она улыбается. Она чересчур. Она чрезмерна. Губы чрезмерно накрашены жирной и горячей кровавой помадой. Глаза чрезмерно сияют. Бедра чрезмерно раскачиваются. Шагающие по Пятой авеню в Uptown, вероятно, в свой Гарлем, черные парни, целый отряд, завидев ее, восхищенно присвистывают. Между тем она жена посла. И большого государства.
Мы познакомились прошлым летом. В обстановке, в которой вряд ли еще кто-либо познакомился. Она стояла над ямой, в которой находился я, с лопатой в руке. Она была в такой же, как сегодня, черной юбке, в дорожных туфлях на платформе. Протягивая руку и наклоняясь, она потеряла равновесие и чуть было не рухнула в яму. Теряя равновесие, она взмахнула одной ногой, и успела продемонстрировать мне, находящемуся в яме, пространство под юбкой. Там, где должно было быть нижнее белье, белья не было.
Я сразу влюбился в нее.
Вечером того же дня, — а была пятница, конец недели, — я уже ехал в ее «кадиллаке» с шофером. Шофер был также ее телохранителем. Хмурый мужчина лет пятидесяти по имени Карлос. В «кадиллаке» я успел сообщить ей, что с ненавистью отношусь к капитализму. Я переживал тяжелые времена, вынужден был работать землекопом и каменщиком. Как же было относиться без ненависти?
— Ты как Троцкий! — воскликнула она. — Карлос, ты слышишь, мы везем Троцкого!
С тех пор она так и называла меня. Несмотря на то, что от Троцкого у меня ничего не было.
Она оказалась безумной. В том смысле, что нестандартной. Громко смеялась в обществе. Сидела, широко раздвинув ноги. Регулярно превращала свои рыжеватые волосы в густо-красное пламя, в бесформенный рыжий факел. Вероятно, именно то, что она не соблюдала приличий, и стало причиной ее выбора. Нашла себе в любовники землекопа.
Однажды, снимая юбку, поведала мне, что она на самом деле вовсе не из простой семьи: — Это я тебе, Троцкий, соврала, чтобы ты меня не пугался, чтобы быть ближе к тебе. На самом деле я Флорес-Мелинда... (Дальше я не смог разобрать ее многочленные титулы. Титулы слипались воедино.) Я дочь известного промышленника, Хуан женился на мне ради моих денег.
Она стояла голая, без стыда задирая ногу.
— Такое впечатление, что ты родилась в публичном доме, а не в доме промышленника.
Я помогал ей снять лифчик, а далее мы ложились и начинали плавать в теплом море, потом в горячем море.
Выйдя из горячего моря, она голая, только золотой браслет на правой щиколотке, надевала туфли на каблуках и вела меня в свою часть квартиры, на женскую половину: на самом деле это целая анфилада комнат, одна из них — гардеробная. Она хотела показать добычу последнего по времени шопинга. Ей было что показать — два красных платья и одно зеленое. А также нитку свежих — лучшего слова не придумаешь — розовых жемчужин.
— Смотри, Троцкий, у них цвет младенческих губ! Когда я была маленькая, у меня были такого цвета губки...
— Ты никогда не была маленькая. Латиноамериканские женщины уже рождаются женщинами. Существами с пылающим фронтом и тылом.
— Хм, Троцкий, я все же была девочкой, и ничто у меня до поры до времени не пылало. Я была задумчивой и медлительной. Я много читала. Вот, смотри, какой глубокий вырез у этого платья. Он достигает самых ягодиц. Сейчас я тебе продемонстрирую. Сделай вид, что ты пришел на fashion show.
Флорида-Флорес влезает в красное платье. Действительно, глубокий вырез достигает места, где раздваиваются ягодицы. Я целую ее в это место. Она оборачивается, чтобы поцеловать меня в губы. Помада очень жирная!
— Такое впечатление, что ты выбираешь одежду, чтобы в ней было как можно более обнажено твое тело.
— Нужно спешить показать мужчинам мое тело, пока есть что показывать. Моей целью является зажечь их.
— Твой лучший трюк был тогда, когда ты якобы оступилась, стоя надо мной там, на ферме.
— Я очень хотела смутить тебя, мой малыш, и ведь смутила. Ты увидел, что на мне нет нижнего белья. Увидав женщину в таком необычном ракурсе, снизу, мужчина неизбежно звереет.
— Испанский мужчина в особенности.
— Открою тебе секрет, малыш. Испанские мужчины не так хороши, как хотели бы испанские женщины.
Затем мы отправились в постель. Она — впереди, я следом, ощущая, что ей доставляет удовольствие мой взгляд сзади, путешествующий по ее лунной коже, по ягодицам и шее, по копне взбитых волос.
Стояло лето 1979 года.
Париж. 1982 год. Я сижу за столиком с женой художника Шемякина Ривой и с его дочкой Доротеей. Мы ездили в замок к одному говнюку-дантисту, разбогатевшему и купившему себе дворец. Дантист напился, стал вести себя как скотина, унижать свою семью. Потому мы спешно уехали, сидим в первом попавшемся кафе, заказали кофе, вино, пьем и злимся. На столике у нас лежит моя книга «Дневник неудачника», только что вышедшая на французском. По-французски книга называется Journal d’un Raté. Я вез книгу в подарок дантисту, но не отдал. Рядом — соседний столик. Там сидят двое молодых людей: девушка и парень. Девушка с ярко-красными волосами, красотка и парень грубовато-марсельского, чуть-чуть итальянского типа, укрупненный Ален Делон. Мрачный брюнет с детской улыбкой.
Не помню уже, кто первый из них, он или она, заговорил с нами. Вероятнее всего, она. Факт, что через некоторое время мы уже сидели все за одним столиком и оживленно беседовали. О чем — не помню, общим у нас оказалось то обстоятельство, что они были, как и мы, иностранцы, югославы. Иностранцам в Париже было о чем поговорить.
Шемякинская семья, мать с дочерью, вскоре удалились, а я еще некоторое время просидел с красивой парой, они показывали мне свои фотографии, сделанные в Биаррице. В окружении пальм и шикарных цветов знаменитого курорта они оба выглядели таинственными и экзотическими. На многих фотографиях у нее в волосы был вколот белый цветок — лилия. Оказалось, что ее зовут Лили. На самом деле, как я позднее узнал, у нее было другое имя, но она называла себя Лили. Он называл себя Анатоль.
— Вы выглядите на этих снимках как международные террористы, — заключил я, когда просмотрел все их фотографии из Биаррица.
При этих словах пара выразительно переглянулась.
— Что ты читаешь, что за книга? — спросила Лили, взяв со столика мой Journal d’un Raté. — Какое странное название!
— Это моя книга. Я ее написал.
— Можно я возьму ее почитать? Я обязательно отдам тебе книгу.
Мы обменялись телефонами, и я покинул кафе. А к ним присоединился крупный мужчина-югослав.
Лили позвонила через несколько дней.
— Я прочла. Очень здорово. Хочу вернуть тебе.
Я предложил встретиться в кафе через мост от Нотр-Дам. Она не согласилась.
— Дай мне твой адрес, и я принесу тебе книгу, — сказала она твердо.
Мы стали встречаться. Она всегда настаивала на свиданиях у меня дома и не позволяла себя провожать.
Однажды я вспомнил свое впечатление от показанных мне в кафе при первой встрече фотографий в Биаррице и повторил фразу:
— Ты и твой красавчик муж — международные террористы! Я был прав?
— Нет, — сказала она. — Мой муж не террорист, он бандит. У него есть территория на Пигаль, где он контролирует кафе и рестораны и имеет доход от проституток.
Лили при этом смотрела на меня ласково, как смотрит мама на несмышленого сына-подростка, не знающего еще всех тягот взрослой жизни.
— Ну надо же! — воскликнул я. — Поэтому ты не встречаешься со мной на улице, мы не посещаем кафе и ты не позволяешь себя провожать?
— Да. У него везде есть свои люди. Тогда он меня убьет.
Она помолчала.
— И тебя убьет.
— Давай уедем, — сказал я. — Давай уедем в Бразилию.
Лили вздохнула.
— Нет. Он найдет нас и в Бразилии. И убьет. К тому же я люблю его...
— Я всегда знал, что женщины иррациональны, но чтобы до такой степени...
Как-то я рассказал о жене бандита своему самому близкому другу Дмитрию. — Ты должен порвать с ней! Югославские бандиты — самые отмороженные в Европе. Смени квартиру!
Я продолжил встречаться с Лили, поскольку не мог струсить.
Как-то ее долго не было, а когда она пришла, то у меня уже жила Наташа Медведева.
— Я не могу тебя принять, Лили, у меня женщина.
Она понимающе кивнула.
Она пришла еще пару раз. Но у меня опять была женщина. И Лили перестала приходить. Исчезла.
Позже мне в руки попадались книжки в бумажных обложках из серии Polur — полицейских историй. На обложках в виде роковых красоток, с пистолетом в руках, вызывающая, сногсшибательная и рыжая, всегда позировала моя Лили.
Стиль: Svetlana Tanakina. Прическа: Tie Toyama/Calliste. Макияж: Megumi Itano/Calliste. Маникюр: Cristina Conrad/Calliste. Модель: Aine O’Gorman/Elite. Сет-дизайн: Sophear Froment. Ассистент фотографа: Anaelle Le Roy. Аccистент стилиста: Pau Avia. Ассистент сет-дизайнера: Agnes Leclair. Продюсер: Elena Serova. Ассистенты продюсера: Valeria Shkolyar, Kateryna Kudinova.
Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.
Фото: Joan Braun