Визит дамы

Нет, это не мыльная опера про романтичного юношу и больную чахоткой куртизанку, а история о жертве, совершенной ради любви. Поэтому этот балет до сих пор остается самой популярной из моих работ». Так говорит выдающийся хореограф XX и XXI веков Джон Ноймайер о своей премьере в Большом театре, назначенной на 20 марта, а я, сидя в полуметре от него, не могу поверить, что эта встреча состоялась — пусть и в далеком калифорнийском городке Коста-Месе, где в Центр искусств с 1986 года приглашают лучших из лучших в мире балета.

Ноймайер больше сорока лет руководит Гамбургским балетом, но на Эльбе хореографа не застать: у его труппы гастроли, и они только вчера прилетели из Токио, где показывали «Ромео и Джульетту». Сегодня у них в Лос-Анджелесе премьера балета «Лилиом», поставленного два года назад на музыку композитора «Шербурских зонтиков» Мишеля Леграна и посвященного Америке времен Великой депрессии. Завтра — Сан-Франциско, через три дня — Чикаго. Ни передышек, ни выходных, и так до начала марта, когда Ноймайер должен прилететь в Москву, чтобы приступить к репетициям «Дамы с камелиями». С трудом выкроенный час на интервью в пригороде Лос-Анджелеса и полтора часа на съемку в театре Сан-Франциско — результат многодневной гонки VOGUE за неуловимым и неутомимым.

Ноймайеру — семьдесят один, но и сейчас, работая над хореографией, он всегда сам показывает движения: «Я активный человек. Я не тот, кто сидит на стуле и смот­рит — я из тех, кто двигается». Обязательный атрибут его гримерной — беговая дорожка, на которой он занимается в промежутках между репетициями. Во время интервью Ноймайер просидел полтора часа с идеально прямой спиной, скрестив на груди руки. Вот почему журналисты часто отмечают его удивительное сходство с древнеримскими патрициями — у него не только античной лепки голова, в разговоре он невозмутим, как бюсты из Пергамского музея. Привыкнув выражать мысль танцем, Ноймайер не слишком любит облекать ее в слова. И когда я спрашиваю, каких неожиданностей стоит ждать в московской версии «Дамы с камелиями» — этот балет он впервые поставил в 1978 году в Штутгарте и с тех пор неоднократно воссоздавал и обновлял с лучшими труппами мира, от гамбургской и парижской до American Ballet Theatre — хореограф пытается ускользнуть: «Все изменения, большие или маленькие, лишь часть общей картины, которую можно оценить только на спектакле. Изменю сцены, которые мне кажутся старомодными. Современная Маргарита Готье не стала бы падать Арману в ноги. Я вообще люблю этот балет за то, что в нем, как в пьесах Шекспира, можно каждый раз находить новые смыслы».

«Дама с камелиями» — трехактный балет на музыку Шопена, многолюдный, с хореографией, которая давно признана классикой жанра, и пышными, диоровского фасона, платьями — должна стать таким же блокбастером Большого театра, каким был прошлым летом «Евгений Онегин». Интересно, что балет по Пушкину сочинил Джон Крэнко, худрук Штутгартского балета, у которого в середине 1960-х танцевал свои первые премьеры молодой танцовщик Джон Ноймайер.

«Это настоящий подарок широкой публике, — говорит о «Даме с камелиями» балетный критик «Коммерсанта» Татьяна Кузнецова. — Но ни в коем случае не попсовый. Ноймайер сочетает интеллект и доступность. Его работы умны, тщательно выверены, отличаются тонким вкусом и глубиной чувств и мыслей и при этом красивы и понятны зрителям. А еще они требуют от исполнителей тонкой психологической работы, и если балерина мечтает о лаврах танцующей актрисы, партия Маргариты Готье для нее — настоящее сокровище. И серьезный экзамен, потому что в долгой истории этого балета было немало великолепных Маргарит. Танцевать «Даму с камелиями» после Марсии Хайде (прима Штутгартского балета времен Джона Крэнко) или после Аньес Летестю, этуали Парижской оперы, которая недавно попрощалась со сценой именно в этой партии, или после удивительной Люсии Лакарры из Баварской оперы, лучшей сегодняшней дамы с камелиями, это как танцевать Кармен после Плисецкой».

Два года назад на фестивале «Дягилев P. S.» в Петербурге Маргариту Готье с гамбургской труппой танцевала Диана Вишнева. В постановке Большого заглавная роль достанется приме театра Светлане Захаровой, а ее партнером в первом составе станет солист ноймайеровского балета Эдвин Ревазов. «Отличное сочетание», — чеканит хореограф, и впервые на его лице появляется довольная улыбка. С Большим Ноймайер до того работал лишь однажды — десять лет назад поставил «Сон в летнюю ночь». Но теперь сотрудничество наладится: Джон дружен с новым директором Большого Владимиром Уриным, который до этого возглавлял Музыкальный театр имени Станиславского и Немировича-Данченко и приглашал Ноймайера ставить там «Чайку» и «Русалочку»: последняя вот уже три года идет с аншлагами.

Страсть к балету проснулась в Ноймайере рано. Сыну капитана корабля из Милуоки было девять лет, когда он впервые начал брать уроки степа, и одиннадцать, когда он купил себе фотоальбом о знаменитых балеринах. Переехал в Чикаго и упорно спрашивал всех вокруг, кто, по их мнению, лучше всех в мире воспитывает танцовщиков-мужчин. Учился в Копенгагене у Веры Волковой, русской балерины. После этого отправился в Лондон, где окончил Королевскую академию. Потом танцовщица Марсия Хайде предложила ему перебраться в Штутгарт, о котором Ноймайер, несмотря на немецкие отцовские корни, тогда ничего не знал. Это был горький опыт. «Вы бы видели Германию в начале 1960-х. Для меня она тогда состояла из перезвона воскресных церковных колоколов и давящей памяти о войне», — вспоминает Ноймайер. И все-таки одаренный танцовщик оказался в правильном месте в правильное время: в тот момент искусство танца в Германии как раз получало общественную и материальную поддержку и переживало эпоху возрождения. Театры оперы и балета позволяли себе смелые эксперименты. И в авангарде этого движения был балет Штутгарта под руководством южноафриканского хореографа Джона Крэнко.

Ноймайер быстро освоил новый для него язык предков: «В школе я учил французский. А когда приехал в Европу и оказался в Париже, обнаружил, что не могу сказать ни слова. Это было так досадно, что когда я переехал в Германию, то с первого же дня начал говорить по-немецки». Он подружился с молодыми студентами-актерами, часто ходил в театр и в кино. Впрочем, в его карьере мог бы еще случиться тот или иной судьбоносный поворот. Например, когда чуть позже Нинет де Валуа, руководительница лондонского балета, предлагала устроить обещанную встречу с Баланчиным в Нью-Йорке. Но тогда было уже поздно. Он поставил свою подпись в Штутгарте: «Я человек, который держит слово».

В 1969 году Ноймайер переехал во Франкфурт, через четыре года в Гамбург. Были и другие интересные предложения, в том числе его дважды приглашали стать художественным руководителем Парижской оперы. Джон Ноймайер оба раза отказывался. И ничуть об этом не жалеет: «Все сложилось наилучшим образом. Я всегда был слишком занят, чтобы размышлять о том, не упустил ли я чего-то. Я тружусь с тех самых пор, как начал танцевать, и тружусь постоянно, потому что для меня это самая насыщенная форма жизни».

Это звучало бы пафосно, если бы не сухие цифры — на счету Ноймайера полторы сотни постановок, и только в этом году его труппа станцует тридцать восемь спектаклей (каждый, конечно, не по одному разу) в бесчисленном количестве стран. А еще он историк балета, собравший у себя дома коллекцию, совершенно музейную по глубине и масштабу.

Главный предмет его изысканий — Вацлав Нижинский, которого Ноймайер считает гением танца. В Калифорнию хореограф приехал с неподъемным чемоданом — накануне директор театра в Токио подарил ему бронзовую скульптуру русского танцовщика работы француза Мориса Шарпентье-Мио, сделанную в тридцатых годах прошлого века. На трех этажах его гамбургского дома, построенного в те времена, когда создавались «Русские сезоны» Дягилева, уже нашли свое место мандалы, которые Нижинский нарисовал тушью в начале своего психического кризиса, черно-белые работы гуашью и цветные изображения идеального круга, часть из которых два года назад можно было увидеть в Музее современного искусства в Нью-Йорке на выставке «Изобретая абстракцию» бок о бок с Кандинским, Делоне и Дюшаном. Лестничные пролеты заполнены работами художников, писавших портреты Нижинского и других звезд русского балета. В книжных шкафах — рукописи критиков о Нижинском, его письма и прочие памятные вещицы. В общей сложности — одиннадцать тысяч предметов искусства, столько же книг и пять тысяч других единиц хранения, от костюмов до писем. Ноймайер уверяет: «Мой дом не похож на музей, а если уж на то пошло, то это скорее что-то вроде дома-музея. Это же я сам покупаю вещи, сам их вешаю или расставляю, храню их так, чтобы для меня они оставались живыми. Мне просто радостно смотреть на них или касаться. Или взять вдруг в руки книгу, о которой я забыл».

Хотя, конечно, трудно себе представить, что Джон Ноймайер может о чем-то забыть. Но даже если такое вдруг случится, в подвале дома, где хранятся тысячи фильмов и рабочие материалы по всем его балетным постановкам, работает куратор. Ему платят за то, что он каталогизирует эту необычную коллекцию.

Пожалуй, единственный артефакт, которого у Ноймайера нет, это дневник Нижинского. «Однажды я держал его в руках и перелистал все страницы, но потом все же решил не покупать. Решающим доводом стало то, что я не говорю по-русски». К тому же Ноймайер счел дневник важным историческим документом, который должен быть доступен общественности. Теперь записки лежат в архиве Нью-Йоркской публичной библиотеки. «Абсурдное решение, — считает он теперь. — Надо было купить и учить русский, как в свое время — немецкий».

Его роман с балетом никогда не знал компромиссов — и от своих артистов он требует такого же самопожертвования. Прима Гамбургского балета Анна Поликарпова признавалась, что, если хочешь танцевать у Ноймайера, о личной жизни можно забыть. Не случайно почти все участники труппы Ноймайера — ученики его собственной школы, располагающейся в Гамбургском центре балета. «Будущим танцовщикам надо так много и так интенсивно работать, что ни о каком принуждении не может быть и речи: заставить людей так заниматься невозможно, если они сами не мотивированы. Мы же не в армии», — отвечает на это мэтр.

Он до сих пор на каждой своей постановке лично сидит в зале и смотрит балет. Смахивает на одержимость — но неумолимому Ноймайеру это определение кажется неподходящим. «Одержимость — слово негативное. Я думаю, тут речь скорее о самоотдаче. Говорят же — я отдаю себя полностью делу, в котором хочу чего-то достичь. Чтобы что-то сохранить. Или что-то расширить и развить. А одержимость всегда связана с безумием. Вот у Нижинского — да, была одержимость. А я все-таки, хотелось бы верить, пока не болен».

Он даже не знает, что такое творческий кризис. Более полувека Джон Ноймайер ставит без передышки, и фантазия его не оскудевает. Каждая его работа свидетельствует о том, что творческое долголетие возможно и реально, что все-таки бывает художественная жизнь без провалов и простоев. Волнуется ли он перед спектаклем? «Всегда, — отвечает Джон Ноймайер. — Ведь хореограф не создает фильма, в котором сцены повторяются в неизменном виде. Искусство танца живое, потому-то ваши читательницы и наденут лучшие платья, и пойдут в театр, и будут с волнением ждать, когда поднимется занавес, и не знать наверняка, чем все закончится, пока занавес снова не опустится».

В Сан-Франциско занавес опускался неоднократно и неизменно под гром оваций. В Москве, уверена, будет то же самое.

ГРУМИНГ: TAMARA BROWN/ARTIST UNITED

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.

Фото: Candy Kennedy