Эдуард Лимонов: Я помню, как все начиналось

Илья Кабаков – в Эрмитаже и Гран−Пале, Вадим Захаров – в Венеции: московский концептуaлизм не выходит из моды. У Эдуарда Лимонова на этот счет свое мнение
Эдуард Лимонов об Илье Кабакове Юло Соостере и концептуализме в современном искусстве | VOGUE

В Европе «измы» вымерли уже давным-давно. Прожив все восьмидесятые в Париже, никаких «измов» я там не встретил. Творческие люди объединялись вокруг какого-нибудь периодического издания, однако на общее направление не претендовали. К примеру, газета L’Idiot International в 1989–1994 годах собрала в коллектив суперталантливую молодежь, оттуда вышел добрый десяток нынешних французских знаменитостей литературы, от Уэльбека до вашего покорного слуги. Но «измов» не было.

Русские между тем на своей окраине Европы в последние полсотни лет не перестают измышлять «измы». Может быть, они считают, что «изм» — это серьезно и солидно, а без этого какое уж искусство — никакого!

В середине шестидесятых в Москве свирепствовал смогизм. Поэты и художники в Самом Молодом Обществе Гениев были объединены не творческим методом, но протестом против официального искусства. Помню, смогисты Губанов и Слава Лён придумывали изумизм, звали и меня. Из затеи ничего не получилось, власть стала преследовать смогистов, и стало не до изумизма.

Недавно умерший в Париже художник Владимир Котляров (Толстый) придумал вивризм и выпустил с десяток номеров журнала «Мулета» — художественного и идеологического органа этого движения.

В 1979 году в эмигрантском художественном журнале «А — Я» была опубликована статья свежего переселенца из России Бориса Гройса «Московский романтический концептуализм». На основе положений этой статьи русские художники и литераторы Кабаков, Пригов, Пивоваров стали именовать себя «Московской концептуальной школой». Илья Кабаков вскоре уехал за границу. Уехавшие еще в 1977 году художники Комар и Меламид, обосновавшиеся в Штатах и выступившие как отцы-основатели движения соц-арт, тоже в конце концов стали причислять себя к концептуалистам.

Если разобраться, этот поздний российского производства «изм» был придуман выходцем из Санкт-Петербурга Борисом Гройсом исходя из желания объяснить неофициальное русское искусство. К концептуализму причисляли себя в разные времена несколько десятков художников и поэтов. Самых крупных из них я знал. Чтоб избежать читательской скуки, нарисую-ка я по-быстрому их портреты. Живые люди интересней художественных теорий.

Ну конечно же, Илья Кабаков. Великий и местечковый. Странный и банальный. Я познакомился с ним где-то в 1968 году. Точнее, познакомился с двумя молодыми ­художниками сразу — Ильей Кабаковым и Юло Соос­тером. Они только получили в пользование мастерские на чердаке здания бывшего акционерного общества «Россия», прорезанные в чердаке новые окна выходили на Сретенский бульвар. Хрущевская оттепель закончилась в день снятия Хрущева с должности, но в области изобразительного искусства еще длилась несколько лет. Поэтому отпетым модернистам давали еще мастерские, да не где‑нибудь, а в блистательном центре города.

Соостер и Кабаков предстали тогда передо мной еще довольно молодыми, сильными парнями. Оба уже прославились в среде профессионалов, поскольку были ярко заметны прежде всего как художники-иллюстраторы, объединявшиеся вокруг журнала «Знание — сила». Соостер успешно работал уже и как художник-мультипликатор.

Юло Соостеру было тогда лет сорок, не более того. К сожалению, он вскоре внезапно умер, в 1969 году. Однако его жизни хватило, чтобы стать самым заметным эстонским художником нового времени. А в шестидесятые годы Юло (небольшая скандинавская бородка, трубка, его незабываемое «нормално»), обаятельный, как дьявол, пытался помочь пристроить куда-то мои стихи. Поскольку Юло не дожил до концептуализма, я с сожалением расстаюсь с ним сейчас. Упомяну только, что я дружил с ним, точнее он со мной, мы с удовольствием ­напивались несколько раз до беспамятства красным вином у него в мастерской.

Илье Кабакову было в то время тридцать пять лет.

Пробираться в мастерские приходилось по временным деревянным мосткам через весь внушительный чердак. Пахло распиленным деревом, свежей краской и штукатуркой. Мне нравилось бывать у них. Там господствовала атмосфера надежды на будущее, душный застой еще не сжал горло искусству. В те годы будущее казалось и возможным, и близким, и безграничным. Художники бродили по своим новым владениям с гвоздями в зубах и молотками в руках. Постоянно что-то приколачивали, укрепляли. К вечеру пили вино и вылезали на крышу. Показывали Москву и Сретенский бульвар друзьям и девушкам.

Кабаков с бледным лицом мягкой игрушки и серыми кудрями всегда светился улыбкой, как неяркий фонарь. Почему-то и Кабаков, и Соостер бродили по своим владениям босиком, и ступни их кровоточили от заноз.

Кабаков выходил в те годы из периода творчества, который можно было бы назвать «периодом матрасов». Никакого переносного смысла, только прямой! Потому что Кабаков несколько лет рисовал на обтянутых клеенкой диванных спинках, видимо, он находил свои «матрасы» на свалках города. Как правило, «матрас» был монотонно закрашен чем-то белесым, и только где-нибудь с краю находился медальон, в котором приютился пейзаж или портрет. Впоследствии К­абаков увлекся производством «расписаний уборки квартир» и делал это несколько лет. Вообще, коммунальный советский быт вдруг захватил его, стал его темой. Я уехал из России в 1974 году, потому Кабаков представал передо мною еще не московским концептуалистом, но странным чудаком-художником.

Кабаков был более образован, чем большинство московских нонконформистов, обладал склонностью к культурологическим рассуждениям, был человеком общительным и любопытствующим, потому к нему охотно «ходили в гости», как тогда говорили. В мастерской Кабакова пели Галич и Окуджава, читал и я свои стихи. Это там же в мае 1974 года перед отъездом на Запад я познакомился с мо­делью скульптора Майоля и его наследницей — парижанкой Диной Верни. Это была светская сторона Кабакова.

Но существовала и другая — домашняя, совсем простая. Как-то явившись к Кабакову с художником Бачуриным, мы не застали его дома. Дверь нам открыл человек, похожий на внезапно постаревшего Илью. То же лицо мягкой игрушки и много щек. Мы догадались, что это его отец. Одет он был смешно и нелепо — в теплые кальсоны и фланелевую рубашку. Отец радушно сообщил нам, что приехал из родного города — не то Бердянска, не то Днепропетровска — навестить сына. Совсем простой человек, слесарь, как мы потом узнали, произвел на свет самого непростого художника-нонконформиста России. Так вот.

Впоследствии Кабаков прославился своими «тотальными» инсталляциями. Во мне эти инсталляции, имитирующие советский быт, вызывают глухое неприятие. И запредельные деньги, заплаченные музеями мира за кабаковские инсталляции, меня не впечатляют. И отлично изданные каталоги не впечатляют. И нудные теоретические работы, написанные о «тотальных» инсталляциях, не впечатляют. Имитация советского быта меня не привлекает. Cоветская действительность была удручающе некрасива, оживляли ее безумные и стремительные обыватели, обитавшие среди этих реальных инсталляций.

Ныне седой как лунь восьмидесятилетний Кабаков стал старее его папы-слесаря. Его жена и он, пропитавшись друг другом, выглядят как попавшие не в свое время советские обыватели. Видимо, советские объекты, сооружаемые парой, повлияли на их внешний вид, видоизменили. Если бы они были китаеведами долгие годы, к настоящему времени обнаружилось бы у них узкоглазие, проявилась бы деликатная желтизна кожи.

С драматическими артистами Комаром и Меламидом я познакомился уже в Нью-Йорке. Эмигрировав раньше других художников, умные очкастые ребята сняли все сливки с торговли имитациями советского реализма. Они стали отцами-основателями ставшего быстро востребованным направления в искусстве под выбранным со вкусом названием «соц-арт». Зачем их занесло потом в концептуализм, мне неведомо. Крупные полотна м­аслом, по-быстрому изготовленные, помню, пахли невысохшей масляной живописью и скипидаром. Где была эта их нью-йоркская выставка, в какой галерее, вот сейчас я задумываюсь. В галерее Фельтмана или Фельдмана? Кажется, так.

Сталин, выглядывающий половиной лица из-за занавески за стеклом автомобиля ЗИЛ, картина называлась «Я видел Сталина». Серьезность и профессионализм, с какими эти ученики лучших советских художественных вузов имитировали и изобретали заново советское искусство, долгое время действовали на американских покупателей и критиков. «Комаров» хорошо покупали. Я, скептик, в те годы утверждал, что эти ребята ловко впаривают янки подделки, как египетские крестьяне впаривают туристам сувениры, только что закопанные ими в землю.

В чем там был концептуализм у Кабакова и у «Комаров»? Возможно, в том, что у этих художников (кстати, два тандема!) была своя художественная идея. У каждого разная, каждый тандем эксплуатировал свою жилу-концепцию. Кабаковы изготавливают псевдосоветские кухни и туалеты, Комар и Меламид — утрированное псевдосоветское искусство социалистического реализма.

Они все хотели и были этакими «авгурами» — жрецами недоступного профанам искусства, многозначительно переглядывающимися. Хотели и имели вид обладателей глубоких тайн бытия. Я такого вида не имел и не хотел иметь. Я начинал авангардистом, но всегда отчаянно стремился стать классиком.

Нет, я не отрицаю их. Они не зря работали. Я полагаю, что эти талантливые ребята все же создали по пути ряд шедевров русского современного искусства. Но не благодаря концептуализму, а вопреки ему.

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.

Фото: DAVID FREEMAN/UNIVERSITY OF WESTMINSTER, COURTESY SPROVIERI, LONDON; ФОТО: COURTESY REGINA GALLERY (1); FORMER KOMAR & MELAMID ART STUDIO ARCHIVE (1); ИЗ ЛИЧНЫХ АРХИВОВ (2)