Личное дело Ксении Собчак

«Все свое детство я мечтала не быть дочкой Собчака», — говорит Ксения Собчак. Недавно она вернулась из длинного отпуска после президентских выборов. И сейчас у нее появилась новая цель: она хочет, чтобы как можно больше людей вспомнили — не о ней, персоне со стопроцентной узнаваемостью, а о ее отце — профессоре, юристе, первом мэре Санкт-Петербурга.

   «Я меняла фамилию, ходила в школу как Ксения Парусова, — вспоминает она. — Я всю жизнь пыталась отстоять свою самость перед лицом такого большого человека, как мой папа. И я это получила. Теперь моя цель — вернуть его в память людей, потому что я опять хочу, чтобы меня знали как дочку Собчака». Идея снять документальный фильм — не юбилейный панегирик, а честную, справедливую историю — появилась давно, задолго до предвыборной гонки, которая сейчас, после просмотра фильма про события 1990-х, кажется удивительным, зеркальным повторением семейного прошлого. Ксения долго думала про режиссера, пока не увидела байопик про Бориса Немцова, снятый журналистом и режиссером-документалистом Верой Кричевской. «Ксения позвонила, сказала, что сидела в зале рядом с детьми Бориса Ефимовича [Немцова], — рассказывает Вера. — Она видела, как они смотрели кино и плакали, и в этот момент решила, что обязана рассказать историю своего отца для своего сына. Платону в тот момент был, наверное, месяц».

«Дело Собчака», которое ЦДК выпустит в прокат 12 июня, начинается со спокойного, отстраненного повествования — но быстро превращается сначала в политический детектив, а потом и в драму. «Мне было сложно вспоминать про все, что было связано с папой. Много лет это была для меня табуированная тема», — продолжает Ксения. Сложно было не только ей. «Для меня всегда было очевидным, что история Собчака — это не только политика и история страны, это еще и большая семейная драма», — подтверждает Вера. Напряжение растет на глазах у зрителя: мы видим разговор Ксении и ее мамы, Людмилы Борисовны Нарусовой, в квартире на Мойке. В просторном кабинете — обстановка благополучно-интеллигентная: диван с твердой спинкой, часы с боем, паркет, фарфор. Ксения сидит в кресле, как маленькая девочка — поджав босые ноги. Потом она сидит на полу. Фарфоровая чашка в кобальтовую сетку тоже на полу. Голоса женщин спокойны, но понятно, что происходит что-то особенное.

     «Это был первый съемочный день, — вспоминает Вера. — День, когда Анатолию Собчаку исполнилось бы 80 лет. Большой юбилей. Я еще не знала, каким будет наш фильм, о чем? Но понимала, что терять 10 августа нельзя. Ксения и Людмила Борисовна в этот день точно будут в сложном психологическом состоянии — редком, особом. Они проведут время на кладбище, потом официальные церемонии, потом друзья и родственники. Мы должны бы­ли зафиксировать это состояние. Они совершенно уставшие и измотанные вернулись домой, и с этого момента мы не останавливали съемку, рядом с ними никого не было, мы управляли камерами дистанционно, иногда я садилась на пороге кабинета на пол или подливала им чай. Они просидели в кабинете отца четыре часа. Из них я сложила 35 минут, в фильм вошло минуты 4–5. Но вот эти 35 минут — это фантастический материал. Там такое развитие, такой накал, такая не свойственная людям, живущим под камерами, искренность».

Ксения не скрывает, что отношения с мамой у нее сложные. И, зная это, смотреть на их искренний диалог в фильме еще более удивительно. «Мы все по-разному закрываемся от боли, мама — посредством такого очень формального разговора. Я этот стиль называю «учительница младших классов». Она дидактически пересказывает журналистам одни и те же истории, немного видоизменяя их, очень формально, предсказуемо. Мне хотелось другого разговора с ней. Мы три вечера ее вели к этому — и я, и Вера, с разных сторон. Практически загоняли человека в угол с целью получить настоящие переживания и боль, которые, я знаю, в ней есть, но она почему-то считает, что показывать это — большая слабость. А я считаю, что рассказать это — большая сила. Она впервые в этом кино будет выглядеть не женщиной из Совета Федерации с высокой прической, а страдающим, глубоким, настоящим человеком. И теперь, когда меня спросят про мой самый большой успех как интервьюера, я точно смогу сказать, что это разговор с мамой».

     В этом политическом и психологическом детективе возникает еще одна линия — неожиданно яркая: история стиля. Режиссер Вера Кричевская, которая, как и Ксения, родилась и выросла в Ленинграде, вспоминает: «Конечно, уже тогда Собчак был таким фанфароном. Мы тогда не знали выражение show off, про Гребенщикова, помню, говорили «эпатаж», так вот я смотрела на Собчака как на БГ от политики. Это был эпатаж. Он злил Совок своими выходками, пиджаками, уверенностью в себе, красивым неказенным языком, темпераментом, и это меня восхищало, в 1989-м, 1990-м, 1991-м это был рок-н-ролл».

«Он всегда был такой, — соглашается Ксения. — В фильме есть фотографии с прогулки: у папы кашемировое пальто, в рябушку шарф, шляпа фетровая. Мама в берете и в юбке в «гусиную лапку». Это абсолютно чужеродные люди. Кто-то даже пошутил, глядя на эти снимки, что такой человек в России обречен». Откуда же все это взялось? «От мамы. Они оба очень хорошо зарабатывали, мы были зажиточной советской семьей. Один из маминых студентов был француз, и он привозил ей все эти иностранные шмотки, которые было не достать». «Людмилу Борисовну в городе очень не любили, — вспоминает Вера. — О ее нарядах ходили легенды, сплетни: где и почем, у каких «карденов» она пошила очередной костюм. От журналиста Невзорова она получила прозвище «дама в тюрбане», я думаю, это был первый, если не единственный, случай в новой российской истории, когда образ частично определил политическую судьбу. Портрет дамы в тюрбане висит у Людмилы Борисовны дома, она рассказывала, как в ателье где-то в центре ей пошили розовую шапочку для светского приема, и за копейки. Кто мог подумать, что и спустя 20 лет слово «тюрбан» будет в пятимиллионном ­городе ассоциироваться только с той старой историей? Людмила Борисовна осталась непонятой даже в большей степени, чем ее муж».

     «Я смотрю на Собчака, — продолжает Вера, — вот он в белом костюме на собственной инаугурации в 1991-м, вот он в мягком вельветовом пиджаке на трибуне Съезда народных депутатов, вот он в узком черном костюме, белой рубашке и тонком-тонком черном галстуке кричит с трибуны в Кремлевском дворце: «Не ставьте нашу страну на посмешище перед всем миром», а вот в знаменитой бежевой с коричневым крупной клетке — о том, что кадровые сотрудники КГБ не должны занимать в стране руководящие посты. Он всегда был чужой, чужой Сов­ку, чужой населению с рабским мышлением и молчаливым согласием. В 1991 году был единственный случай в нашей истории, когда колонны рабочих с окраин вышли на площадь вслед за профессором в клетчатом пиджаке».

«Они просто были такими людьми, — резюмирует Ксения. — Став мэром, папа остался тем же профессором юрфака, он продолжал быть тем, кто он есть. А люди считали, что вот он пришел к власти и стал шиковать. Мама и папа жили в своем мире красивых вещей, людей, красивых мыслей».

     Ксения считает, что лучше всего у любого человека получается быть самим собой, и следует этой установке — как в прошлом и ее отец. Она остается тем, кто она есть. Хотя сущность эта — крайне сложная. Политик, телеведущая, главный редактор, селебрити, мама — эти ипостаси спокойно уживаются в ней, и она меняет их так же легко, как наряды. Вот Ксения в пуховике на митинге, вот она дает интервью CNN в сером костюме (четыре костюма разных цветов предложила сшить глава «Русмоды» Оксана Лаврентьева). После съемки для Vogue она переоделась в вытертые джинсы и жакет Dries Van Noten, а вечером того же дня выйдет получать премию «Самая стильная в России» в синем платье Alexander Terekhov в кристаллах и скажет, что «платье в стразах не может помешать говорить о важных вещах»: «Мне нужно быть разной, иначе тяжело и скучно. Но лю­ди пытаются запихнуть меня в какую-то коробочку, и происходит разрыв шаблона. Она политик или светская ведущая? Или журналист? Мы не понимаем!»

Как подстраивать образ под разные роли? «Надо учитывать время и место. Странно приходить на митинг в платье в блестках. Не потому, что дорого, а потому, что неуместно. Хотя люди воспринимают мои деньги, возможность кра­сиво одеваться как что-то нечестное. Это унижает и обижает, потому что я всю жизнь работаю, много зарабатываю, этим горжусь и люблю наряжаться. Я не скрываю свою жизнь. Мне всегда казалось, что «быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».

     Новый стиль выражается не только в костюмах: «В минус двадцать час стоять на митинге — мой гардероб вообще к этому был не приспособлен. Поэтому у меня впервые появились сапоги Prada на меху, шерстяные колготки, свитеры и куртки-аляски». Судя по тому, что с политической карьерой Ксения прощаться не собирается, все это ей еще пригодится. «Я не ощущаю себя женщиной в политике. Я человек очень свободный. Мне кажется, что все меняется в мире, все штампы и клише разрушаются. И надеюсь, что я к этому тоже приложу руку».

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.

Фото: Данил Головкин