Настоящий Аззедин Алайя

Алайю любили снимать с двухметровыми манекенщицами. Рядом с девушками «поймай воробушка» дизайнер в своем черном китайском прикиде выглядел, будто мишка-эвок рядом с принцессами Леями. Но на их месте я бы не заносился. Пусть он им ровно по красивую грудь, но кто в этом случае был интереснее — они или этот удивительный человечек — большой вопрос. Но если бы вы задали его самому хозяину, он, скорее всего, рассердился бы. Алайя не просто обожал женщин, он их обожествлял. Он не раз говорил, что всем на свете им обязан: «Я только шью платья, а они делают моду».

Читайте также:

Почему мы будем помнить Аззедина Алайю

Когда восемнадцатилетним юношей он приехал в Париж из Туниса, парижанки буквально подняли провинциала на руки и открыли ему несколько важных столичных дверей. Мне кажется, они почувствовали в нем не только талант художника, в послевоенном Париже все были художники и все таланты. А у Алайи, даже когда он уже был известным мастером, сохранялись юношеская застенчивость и замечательная манера ничего не изображать, ничего не требовать и легко отдавать. Конечно, этими женщинами он восхищался и боялся их. Он говорил, что иногда по часу ждал перед очередной важной дверью, прежде чем решался нажать на кнопку звонка.

Добрым гением Алайи стала писательница, аристократка Луиза де Вильморен, в замок которой съезжались все самые интересные персонажи тогдашнего Парижа. Пусть их перечисляет энциклопедия Larousse: от А — Луи Арагон до W — Орсон Уэллс. Нам же интересно, что и этому искусству «закрытости» Алайя научился у женщин. Его собственный салон в богемном Марэ был так же желанен, как дом Луизы, и попасть в него с улицы не представлялось возможным, как бы ни был радушен хозяин. Желающих много, а он один.

В день этого интервью он, против обыкновения, задержался. Алайя еще утром был в Риме, где накануне в галерее Боргезе открылась его выставка. Редкий случай увидеть его платья вблизи — не то попробуйте заглянуть в шкаф Виктории Бекхэм и Мишель Обамы. Музеи рвали его на части. Выставка приехала в Италию, побывав уже и в Гронингенском музее, и в нью-йоркском Гуггенхайме, и в парижском Гальера. Моду Алайи показывали в музеях классического искусства и авангарда, потому что она выдерживала соседство что с Уорхолом и Пикассо, что с Кановой и Рафаэлем. «Его вещи величественны, поэтому величественны и его выставки», — говорил мне директор дворца Гальера Оливье Сайяр, и с ним соглашалась автор экспозиции в Боргезе директор галереи Анна Колива: «Это выставка не моды, а скульптуры».

Аззедину Алайе мы обязаны культом идеального тела — главной темой моды восьмидесятых. Его платья из трикотажных лент обтягивали фигуру и демонстрировали все линии и изгибы. Крошечные мини асимметрично открывали тело — ткань была разрезана на полосы, которые затягивали талию. А всеобщее помешательство на леопарде и зебре, которое периодически возникает снова, вызывает в памяти анималистские принты Алайи, в которых африканская грация всегда выглядела магически привлекательно и нисколько не вульгарно. Работа с новыми тканями, которые позволяли вещам облегать тело, подобно второй коже, ­напоминала ему о занятиях в школе изящных искусств в Тунисе, где он изучал скульптуру. Именно поэтому его одежда безупречно смотрелась с любого ракурса: сбоку, сзади, сверху.

Алайя спал часа четыре в день, не тратил на это время. Не тратил его и на кино или книги. Не то чтобы он не любил искусство, он обожал, чтобы фильмы ему пересказывали — так гораздо интереснее, тренировка воображения. А книги он слушал во время работы и мечтал о чтеце, как другие мечтают о личном пилоте: «Вот это настоящая роскошь». В то же время в его доме не выключался телевизор, но в волшебном окне мелькала лишь природа и жизнь животных, которые вели себя так же свободно и искренне, как он сам.

Тогда, с утра, в ожидании хозяина я побродил по его владениям в Марэ. Высоченный зал с галереями под стеклянной крышей, где проходили показы, устраивались праздники и домашние спектакли. По сторонам — мастерские и магазин, в который вел коридор с вмонтированными в стену надписями, как на римских виллах. Разве что надписи не древние: «Попробуй догони» и «Двигайся или умри». Но это не фабрика, а дом — на верхнем этаже жил сам хозяин.

Здесь был когда-то склад BHV, одного из самых старых и известных универмагов Парижа. Отсюда посылки с французской модой и роскошью разъезжались по всему свету. О чем напоминают несколько тщательно сохраненных фресок с географическими картами. Купив дом, Алайя их тщательно отреставрировал. Мне больше всего понравилось наивное изображение Суэцкого канала с военными постами, пирамидами и сфинксами на пути из Порт-Саида в Суэц. Алайе, оказывается, тоже.

По соседству — главное помещение в его владениях. И это не гардеробная, не склад с драгоценной одеждой, не примерочные. Это столовая с кухней во всю стену. Здесь за огромным столом собирались все, кого обеденный час застал в Марэ. Продавцы, портнихи, залетные маркетологи, фотографы и вот — журналисты Vogue.

Повар Николя, который хлопотал над плитой, сказал мне мимоходом, что не бывало такого, чтобы обедать садилось меньше пятнадцати человек. Днем готовил он, вечером — сам хозяин. За овощами они ездили вместе на огромный рынок Ранжис, где закупаются все лучшие парижские магазины и рестораны, а рыбу брали на улице Бак, за мясом же отправлялись к знакомому мяснику на остров Сен-Луи.

В этом желании собрать побольше людей за одним столом был весь Алайя. Он не любил встречи в ресторанах. А вот сесть, поговорить на кухне — это было в его духе. В таких случаях он вспоминал свою тунисскую бабушку, в доме которой стол накрывали с запасом — мало ли кто заглянет на запах еды.

Гостя мэтр сажал рядом с собой и тут же о нем почти забывал. Все начинали говорить сразу со всеми и обо всем. Редко мне приходилось бывать на таком патриархальном обеде, когда отец семейства делит трапезу с родными, работниками и друзьями. По кругу пускали хлеб, бутыли воды. В мисках — острое табуле, которое сотрапезники раскладывали себе сами без стеснения. Следом за табуле — второе: рыба с сельдереем. Никакого протокола. Гул голосов. Кому добавки? Алайя говорил тише всех, но его было лучше всех слышно. С такой же спокойной вежливостью, как и хозяин, обходил гостей сенбернар Дидин, единственный из живущих в доме трех собак и семи кошек допущенный к обеду. Одна из манекенщиц, сидящих поблизости, попросила овощей вместо рыбы. «Тебе надо есть! — весело возмутился Алайя. — Пока не съешь, не выйдешь из-за стола!» «Хорошо, папа», — отозвалась та.

Тут вспоминается еще один его талант — приманивать к се­бе самых ярких и харизматичных. На улице Бельшасс, где в его квартире швейные машинки стояли даже в ванной, юные модельки жили месяцами и также называли его «папой». Среди постоялиц — Наоми Кэмпбелл, Линда Евангелиста и Стефани Сеймур.

Он всю жизнь помнил их мерки, обожал красивые женские фигуры и умел сделать их еще сексуальнее — не зря же придумывал костюмы для танцовщиц Crazy Horse. За тем обедом Алайя сказал, что женское тело совсем не сложное, что все в нем прекрасно и что даже больше, чем грудь, он любит изгиб талии, бедра и попу. На этих словах ему ­поднесли телефон — легка на помине, на том конце провода оказалась Ким Кардашьян.

Его крой был изумителен, ведь с пятнадцати лет он держал в руках иголку и портновские ножницы. Когда другие мальчишки гоняли мяч и дразнили девчонок, он сочинял для тунисских гранд-дам туалеты в духе Бальмена или Баленсиаги, а сейчас во всех концах света пытаются изобразить Алайю.

Свою французскую жизнь он начал в комнате домработницы. «Я был просто счастлив, что я в Париже, — вспоминает дизайнер. — Делал все: кроил и шил, а еще гладил, стирал, ухаживал за детьми, учился их купать и выводить на прогулку». Его ни в какую не хотели брать на работу, а когда взяли в Dior, то выгнали через пять дней как странного иностранца. Тогда он махнул рукой на чужие Дома и применил очень хитрую на вид, но для него совершенно естественную стратегию. Он не устраивал показы, не давал интервью и не вешал рекламу на Елисейских Полях.

В течение многих лет Аззедин Алайя работал как обычный портной, принимая частные заказы, обсуждая их с глазу на глаз и отдавая вещи не в пус­тоту подиума, а в руки своих клиенток. Попасть к нему было сложнее, чем к самому модному пластическому хирургу или гениальному гинекологу. Потому что в платьях Алайи женщины были прекрасны и желанны без капли вульгарности. «Его наряды — это ласки для девушек», — говорит директор музея Гальера Оливье Сайяр.

Из-за штучной работы он никогда не мог наполнить своими вещами магазины. Платья Azzedine Alaïa оставались дефицитом, их ждали в Италии и Америке, продавцы лезли на стенку, а он корпел над новыми коллекциями столько, сколько считал нужным. Неделя моды иногда начиналась у него недели на три позже ее окончания. Когда я спросил, почему он так долго работает, маэстро ответил: «Когда я вижу, что уже хорошо получилось, тогда и останавливаюсь. Только тогда».

Алайя открыл собственную марку в 1979 году, за время ее существования обстоятельства не раз менялись. Он состоял в творческом альянсе с холдингом Prada и расстался с ним по любви, марку купили швейцарцы из Richemont, но эти перипетии никак не влияли на привычки дизайнера. Вещи его всегда были, есть и останутся дороги и редки.

Подпишитесь и станьте на шаг ближе к профессионалам мира моды.