Дмитрий Озерков — о китайском и российском современном искусстве, «Любви» Чжан Хуаня и любви вообще

В галерее ГУМ-Red-Line с видом на кремлевские звезды открылась выставка «Чжан Хуань. Любовь как мудрость». Экспозиция камерная, работы масштабные — звезда китайского современного искусства сделал их во время пандемии и показал в рамках своей большой выставки в Эрмитаже. В планах — Венецианская биеннале. Но пока куратор проекта, заведующий отделом современного искусства Эрмитажа и руководитель программы «Эрмитаж 20/21» Дмитрий Озерков лично привез картины в Москву и рассказал о том, чему нам стоит поучиться и у Чжан Хуаня, и у современного китайского искусства в целом.

Читайте также

Что такое «любовь» по мнению Чжан Хуаня и как это связано с Эрмитажем

Дарья Горшкова

«Любовь» — продолжение серии Чжан Хуаня «Реинкарнации». Как они связаны и как возникли эти работы?

Чжан Хуань, как и весь мир, оказался на самоизоляции и стал кистью с красным акрилом, который остался от проекта «Реинкарнации», писать странные круги, шары, накручивать что-то. Видимо, для него это было попыткой сублимировать всю эту ситуацию: с одной стороны, ужас, с другой — любовь. Он понял, что пандемия — это третья мировая война, гигантская катастрофа. И спасет нас только любовь. Эти работы и есть эта самая любовь. Они — love message. Тут разом и сердце, и солнце. И следующий этап «Реинкарнации»: достигнув нирваны, ты не там остаешься, а возвращаешься назад, чтобы спасти всех остальных. Эта тема любви и доброй воли для Чжан Хуаня очень важна.

Раз уж выставка открывается накануне Дня святого Валентина, скажите, азиатские художники и вообще жители Азии воспринимают любовь так же, как мы, или иначе?

Если я правильно разбираю, в китайском иероглифе любви знак «сердца» покоится на знаке «друг», над ними «крыша», а ее держит «коготь». Китайцы любят объяснять это, мол, «схватила за сердце и держи». Но на самом деле это про устойчивое положение сердца. Это не про страсть и восторг, а про душевное спокойствие. Ты несешь свое сердце другому человеку. А в буддизме, конечно, это история еще и про всепрощение.

Какие сейчас отношения у современного искусства и любви?

После «Фрагментов любовной речи» Ролана Барта сложно придумать что-то столь же оригинальное. Принято считать, что современное искусство — про деньги и секс. Вот как у Джеффа Кунса с Чиччолиной. А любовь сложна, поэтому от нее обычно уходят в какую-то сусальность: все эти открыточки, валентинки. Те же сердца Кунса. Я не могу с легкостью вспомнить пример, когда современное искусство всерьез говорит о любви. Вот «Евгений Онегин» и «Лолита» говорят. Может, дело еще в том, что любовь — очень несовременное чувство, устаревшее. Слишком широкое. Сейчас, когда все люди в мире разделились на маленькие группки по пищевым, сексуальным и модным предпочтениям: веган — не веган, ношу мех — не ношу (совсем как в Северной Корее, где есть 18 типов разрешенных причесок), любви сложно найти место.

А как насчет секса, красоты и богатства? Мир моды вовсю меняется, говорит о демократии, равенстве, бодипозитиве и агендерности. В современном искусстве ничего такого не происходит?

Тут вот какая история. Когда человек приобретает картину, он покупает не объект, а историю про нее, нарратив. И этот нарратив — все равно про моду, секс и богатство. Что хозяин картины расскажет своим друзьям, которые спросят, что это за мазня? «Ничего ты не понимаешь в моде и богатстве. Это первая, самая большая и дорогая картина на тему любви». — «О, а где купить?» — «Уже все, закончилось».

В этом смысле пандемия ничего не поменяла? Мы не стали больше задумываться о вечном, в том числе о любви? Искусство не изменится?

Чжан Хуань считает, что поменяла. Он ведь начал с того, что стал вести дневник пандемии, куда выписывал случаи из газет. Когда вдруг умирает любимый человек, это трагедия, но переживаешь ее так сильно именно благодаря любви. А современное искусство, я думаю, станет более тактильным и добрым. Все устали смотреть на экраны. Все хотят смотреть на что-то приятное и домашнее. Трогать не только металл чайника, гладить не только плед.

Планы Эрмитажа в связи с этим поменяются?

Вряд ли. Большие музеи планируют свою работу на много лет вперед. Меняются сроки, например, когда мы сдвинули открытие выставки Чжан Хуаня и добавили новые работы. В том числе потому, что Эрмитаж был закрыт впервые после войны и стало понятно, что работы про любовь на выставке обязательно должны быть. Вообще, конечно, вся эта пандемия — игра на выживание. Ты должен измениться и научиться жить иначе или сойти с рельсов. Мы стали жертвами глобализации и ускорения мира. Если бы самолеты не летали в таком количестве, было бы проще локализовать вирус. Так что, мне кажется, наступает новый большой этап истории. Вот как смотришь на старые фотографии и понимаешь, что до Первой мировой люди улыбались иначе. Или радиоспектакли 1960-х годов слушаешь — люди по-иному говорили. Что-то и теперь изменится. И в первую очередь наши представления о любви.

При этом выставку Чжан Хуаня вы начали планировать еще до всякой пандемии. Почему вы его выбрали?

Я за ним давно слежу, года с 2008-го. Мне нравились его работы с фотографией и старым деревом, на грани между рельефом и фотографией, материальным и нематериальным. Мне нравилась, конечно, и вся эта пепельная сага. А потом мне показалось важным, что художник, который умеет, кажется, все и везде уже о себе заявил, возвращается к живописи. Начинает просто красить по холсту. Для меня это честный ход.

Для выставки в Эрмитаже Хуань делал работы, отталкиваясь от шедевров из коллекции музея. Благодаря ему вы увидели в ней что-то для себя новое?

Конечно. Это же все интерпретация, рассказанная на китайском языке. Котик на фламандской картине у Чжана становится драконом, облака у Леонардо — обычные такие, европейские, в технике сфумато — закручиваются, как в буддистских свитках V века. Потому что традиция такая, и резчики по дереву режут не то, что видят, а то, что знают. И сама эта тема — западная фотография, наклеенная на китайскую дверь и прорезанная китайским художником, — это культурный бутерброд: западная вещь, зажатая в восточные тиски. И вот про эту зажатость сейчас много историй. С одной стороны, китайцы — основные потребители современного искусства сейчас. С другой — тот же Чжан Хуань учился по черно-белым репродукциям из эрмитажной коллекции. Китай дружил с СССР, и для Чжана проект в Эрмитаже — это такое возвращение к истокам.

Что сейчас происходит в азиатском современном искусстве?

В Азии, естественно, бум, и давно. Интересно, что китайские и российские художники одновременно начали делать примерно одно и то же. У них была площадь Тяньаньмэнь, у нас — Берлинская стена и перестройка. И все вот эти ребята в вареных джинсах и на великах стали делать свое искусство. Но интересно, что китайские художники 1990-х годов стали миллиардерами. Потому что был построен национальный рынок, китайские коллекционеры покупают своих художников, их перепродают, вкладывают деньги в новые проекты, и все эти ребята уже давно сейчас в роскошных домах и на шикарных автомобилях. А российские художники так и ездят, в общем, на велосипедах.

Что у нас пошло не так?

Наши коллекционеры попали под влияние англо-американских галерей, которые им продают западных художников, поэтому они считают, что западное — это искусство, а наше — не совсем. Можно долго рассуждать, кто виноват, но в итоге русское искусство занимает сотую долю процента мирового рынка, а китайское — значительную его часть. Если вкратце, то китайцы очень умело заимствовали западную схему, как «вырастить» своего галерейного художника: что у него должно быть в портфолио, как должна расти цена, какие должны быть каталоги, сколько должно быть выставок и где, в каких коллекциях он должен появиться. И они, грубо говоря, взяли двадцать основных художников и десять из них сделали мировыми звездами. Чжан Хуань — один из них.

Вы как-то описывали его мастерскую, где каждый зал посвящен своей серии и технике, причем все очень масштабное, и создается впечатление, что это Джефф Кунс китайского воплощения.

Да, и этого не надо стесняться. Мы находимся на рынке, где искусство — товар. Вот эти картины из серии «Любовь» сейчас стоят Х, а завтра будут стоить 2Х или 10Х. Мы этого не знаем, и это очень крутой челлендж. Последние десятилетия все всё время говорят, что современное искусство — это пузырь, который вот-вот лопнет, а он все не лопается. Но это не отменяет того, что сам Чжан Хуань — невероятный творец и монах в миру. С одной стороны, совершенно светский: может выпить алкоголь, выкурить сигару и посмотреть телешоу. А с другой — буддист: Тибет, медитации, молитвы. Идеальное состояние. Человек будущего, который одновременно играет сразу на всех инструментах. И вот эти работы — «Любовь» — они вроде такие слишком простые, какие-то красные круги, но смелость художника в том, чтобы отбросить все и заниматься только искусством, и вот он говорит: «Сейчас самое важное — рисовать вот эти странные круги». — «Почему? Зачем?» — «А вот так». И я в этом вижу большую смелость и большой урок. Я, когда долго смотрел на эти работы в Петербурге, понял, что это такой «Черный квадрат» современности. Или сегодняшняя «Композиция 6» Кандинского. Простота обманчива, потому что за этим накручиванием кругов краски стоят душа, силы и энергия.

А как быть с нашим искусством? Как-то можно починить эту историю? И, работая в Эрмитаже, ставите ли вы себе целью поддержку и продвижение отечественных художников?

Я считаю, что, привозя в Эрмитаж таких художников, как Чжан Хуань, я даю нашим художникам шанс посмотреть вживую на хорошее современное искусство. Для того чтобы выставлять наших художников, есть музеи российского искусства: прежде всего Русский Музей в Петербурге и Третьяковская Галерея в Москве. А наша задача — показывать срез лучшего мирового искусства, в который тоже должны попасть и русские художники. А что делать с нашим арт-рынком — не знаю, честно говоря. Это большой бизнес, где плавают серьезные акулы, поэтому все это нужно строить как масштабный проект.

Государственный проект?

Я бы сказал, это должно быть государственно-частное партнерство. Или по крайней мере государство не должно препятствовать. Потому что, как только в бизнесе что-то начинает налаживаться, государство может своим заходом спутать все карты. Государство, мне кажется, побаивается современного искусства, потому что считает, и во многом справедливо, что современное искусство в России — это такое протестное искусство. Часто протесты в России обряжаются в форму арта. Павленский, Pussy Riot — тому пример. Но это не значит, что все современное искусство — протест. Но государство находит цитату из Ленина про то, что искусство — это пропаганда, и решает: «Давайте все на всякий случай запретим». В итоге наше искусство такое маргинальное, в полную силу оно не может развернуться, а нам всем немножко стыдно за него. Современное искусство — это то, как мы видим мир и что останется после нас. Поэтому его надо не стыдиться, а, наоборот, всячески поддерживать.

Вы где-то говорили о том, что Америка в шестидесятые годы вообще использовала искусство, тех же Поллока и Уорхола, как soft power, то есть, это может быть и государственный проект…

Поллок и Уорхол были помимо этого важными художниками. А наш soft power… грубоват. Можно представить себе, как это будет: соберем всех художников, чтобы они написали большой портрет — самый большой в мире, естественно.

Что у вас как куратора эрмитажной программы в мечтах?

У нас всегда мечтой был Ансельм Кифер, и мы его сделали. Сейчас понятно, что нужно уходить на Восток, что мы и стали делать: показали искусство Южной Кореи и искусство Китая. В планах Африка, Ближний Восток. А еще, конечно, опять Европа, потому что много кого из художников, важных для Запада, в России еще не было. Пьеро Мандзони, Альберто Бурри, Георг Базелиц, Зигмар Польке, Герхард Рихтер — этих художников если и привозили, то очень компактно. Про англичан мы тоже опять думаем. Мы стараемся просмотреть весь мир и брать из него лучшее. Мы ежедневно отсматриваем большое количество художников и проектов. У нас один куратор занимается фотографией, другой — архитектурой, третий — скульптурой во дворе, а потом мы вместе обсуждаем, что делаем дальше, и в каком-то направлении двигаемся.

Вы за что отвечаете?

Я за генеральное руководство проектом «Эрмитаж 20/21» отвечаю. У меня нет отдельной темы. А еще в Эрмитаже я отвечаю за XVIII век во французской гравюре: храню коллекцию галантных эстампов. Они все, кстати, про любовь.

Что в наших отношениях с любовью с XVIII века изменилось?

Честно говоря, ничего. Все эти знаки, формулы любви, придуманные в XVIII веке: мушки, веера, жесты, в том числе то, как мы поправляем волосы, — все это в общем существует и сегодня. И поп-культура прекрасно этим пользуется.

Например?

Ничего приличного в голову не приходит, если честно.

А неприличное?

Во Франции легкие развлекательные и возбуждающие чувства книжки делались маленького формата, чтобы девушка могла их спрятать среди складок платья или засунуть под подушку, и эти книжки назывались «книги для чтения одной рукой». Мне кажется, ни в жанре, ни в форме с тех пор ничего не изменилось.

Какие у вас планы с MusicAeterna, где вы теперь директор? Как вы совмещаете проект Курентзиса с Эрмитажем?

Никак не совмещаю, это два разных человека делают. (Смеется.) Но с MusicAeterna история такая: у Теодора есть идея сделать в Доме радио пространство, где бы соединялись музыка, театр, балет, визуальные искусства. Такой новый Баухаус, куда приходят художники из разных областей и друг с другом взаимодействуют. Устроено это должно быть так. У здания шесть этажей. На самом верхнем, закрытом от всех, сидят в своих кельях композиторы и сочиняют музыку. Дальше эта музыка спускается на этаж ниже, где сидят музыканты: они репетируют, играют, а композиторы слушают. Ниже подключаются балет, драма, сценография, свет. И так постепенно все спускается на второй этаж, куда уже могут подняться зрители — телефоны они при этом сдали на первом. И вот на втором этаже происходит встреча между лишенным телефона зрителем и вот этой странной амальгамой из искусств, и там у всех происходит катарсис, потому что художники, наконец, выплескивают эту энергию, а зрители ее берут. И возвращаются на первый этаж, где кафе, магазины и так далее. Это все нужно еще до конца построить, и меня попросили возглавить процесс. Моя задача — в невероятный по силе хаос наших музыкальных идей привнести практическую структуру. И сделать так, чтобы все это реализовалось.

Когда все это должно взлететь?

Да, собственно, уже летит. У нас идут концерты, есть кинолаборатория, есть лаборатория современного зрителя, есть программа лекций и конференций, просто все это еще не на полную мощность и из-за пандемии, и из-за того, что здание еще требует адаптации. В этом году наш сезон посвящен Византии. Когда закрылся музей Святой Софии в Стамбуле, мы запустили византийскую программу. Устраиваем лекции и конференции, каждый месяц какая-то одна тема: музыка, архитектура, живопись, религия, история... Следующий сезон будет посвящен теме «Божественной комедии», в этом году 400 лет со дня смерти Данте.

И зрители будут подниматься с первого этажа, где остались телефоны, а у Данте — ледяное озеро Коцит, чуть-чуть повыше?

Примерно так.