Дебби Харри о работе на BBC, пластиковом заводе и андеграундном Нью-Йорке шестидесятых

Дебби Харри — одна из первых рок-исполнительниц, музыкант, актриса, активистка и просто икона 1970-х годов. В своей книге «Сердце из стекла. Откровения солистки Blondie» издательства МИФ, успевшей стать бестселлером по мнению The New York Times и Amazon, Дебби честно рассказывает о своей кинематографичной жизни, декорациями которой были разношерстный Нью-Йорк, свободная любовь и запрещенные вещества. Совсем скоро книга поступит в продажу в России, а пока делимся главой из нее. 

Читайте также

Дебби Харри — наша любимая рок-бомба 1970-х и 1980-х

Sam Rogers

В детстве я ненавидела свою внешность и все-таки не могла перестать смотреться в зеркало. Возможно, были одна-две фотографии, которые мне нравились, но на этом все. Смотреть на себя со стороны было для меня ужасным испытанием. В итоге подсматривающая, как будто случайная, пикантная съемка примирила меня с фотографированием, но тогда слово «вуайеризм» еще не входило в мой словарный запас. Откуда мне было знать, что в том числе благодаря этому лицу Blondie станет легко узнаваемой рок-группой?

Крадет ли фотография душу? А что, если аборигены были правы? Что, если фотографии — вклад в некий нематериальный банк образов, своего рода визуальные хроники Акаши? Вещественные доказательства, улики, которые позволяют изучить глубинные, темные тайники наших душ? Меня фотографировали тысячи раз. Это множество краж и множество улик. Иногда на этих фотографиях я вижу такое, чего никто больше не считывает. Например, едва заметный проблеск моей души, мимолетное отражение в линзе объектива... На моем месте к этому времени вы бы уже наверняка засомневались, осталась ли у вас еще душа. Есть у меня одна газоразрядная фотография, сделанная на каком-то фестивале нью-эйджа,— предположительно на ней моя аура. Да, похоже, какая-то часть души по-прежнему при мне.

Работала я в месте практически бездушном: на оптовом складе посуды, расположенном в доме № 225 на Пятой авеню. Огромное здание под завязку забили всем, что имело хотя бы отдаленное отношение к домашней утвари. В мои обязанности входило продавать свечки и кружки закупщикам из бутиков и торговых центров. На работу мечты это походило слабо. Я подумывала стать моделью, раз уж я хорошенькая, — в конце концов, в выпускном альбоме я значилась как «первая красавица». Познакомившись с фотографами Полом Уэллером и Стивом Шлезингером, которые снимали для каталогов и книжных обложек, я решила сделать себе портфолио. Среди снимков были мои портреты с разными прическами и кадры, где я в черном спортивном купальнике демонстрирую позы из йоги. О чем я думала? На какую работу я в принципе могла рассчитывать с такими несуразными фотографиями? Ответ: на разовую.

Потом в The New York Times я увидела объявление о том, что требуется секретарь, название компании не упоминалось. Заказчиком оказалась BBC. Это было всего лишь первое знакомство, которое потом вырастет в мою долгую нежную дружбу с Великобританией. Работой меня обеспечило вдохновенное письмо, которое мне помог сочинить дядя. Наняв меня, в BBC поняли, что я не очень хорошо справляюсь, но все-таки не уволили, и я прижилась. Научилась работать с телексом, а еще познакомилась с интересными людьми — Алистером Куком, Малкольмом Маггериджем, Сюзанной Йорк,— которые приходили в офис-студию, чтобы провести радиоинтервью.

Встретилась я и с Мухаммедом Али. Ну, не совсем встретилась. «Кассиус Клей придет дать интервью для телевидения»,— сказали мне, так что я спряталась за углом, и — ух ты! — этот мощный красивый мужчина зашел в студию и закрыл дверь. Студия была звукоизолирована, а наверху имелось маленькое окошко, и я решила, что с моей хорошей физической подготовкой я легко ухвачусь за подоконник, подтянусь и посмотрю, как идет запись. Однако, подтягиваясь, я громко пнула ногой стену. Али тут же резко обернулся и посмотрел прямо на меня. Его взгляд пригвоздил меня к месту, я буквально онемела. Его реакция была молниеносной, инстинктивной, характерной для абсолютного чемпиона его уровня... Я быстро спрыгнула на пол, вся дрожа от такого первобытного знакомства. У меня могли бы быть серьезные неприятности, особенно если бы они уже начали съемку, но, к счастью, больше никто в студии меня не видел.

Офисы BBC в Нью-Йорке располагались в Интернешнл-билдинг на территории Рокфеллеровского центра, прямо напротив величественного собора Святого Патрика. Насколько я помню, когда я там работала, на Пятой авеню было двустороннее движение и поток машин не иссякал. С южной стороны собор выходил на элитный торговый центр. Перед Интернешнл-билдинг стояла и до сих пор стоит огромная статуя Атланта, держащего земную сферу. За ним находится Рокфеллер-плаза, где на праздники устраивают каток и ставят большую елку. Летом на месте катка работает уличное кафе. Сразу за катком располагается здание NBC, а неподалеку — офисы компании Warner Bros.

Я любила гулять мимо витрин магазинов и среди небоскребов и всегда старалась дойти до одного из моих любимых персонажей, Мундога. Этот высокий бородатый мужчина в рогатом шлеме, как у викингов, представлял собой любопытное зрелище. Он стоял на углу Шестой авеню и Тридцать пятой улицы, в порыжевшем плаще, с шестом, похожим на копье, и продавал небольшие сборники своих стихотворений. Теперь о Мундоге написано в «Википедии», но в те времена очень немногие прохожие знали, что это за фрукт. Большинство просто держалось от него подальше или вообще
не обращало внимания — всего лишь очередной полоумный чувак, которого лучше либо избегать, либо не замечать.

Некоторые полагали, что это просто эксцентричный слепой бездомный, но его личность этим не исчерпывалась. Мундог был еще и музыкантом. У него была квартира на окраине, но он строго отделял частную жизнь от того образа, в котором появлялся на публике. Он сам придумывал музыкальные инструменты и записывался в студии, и большинство ньюйоркцев вскоре начали им восхищаться. Практически местная достопримечательность, истинно нью-йоркский персонаж, он иногда зачитывал свои стихи спешащим по делам бизнесменам и туристам. Это был большой оригинал, и многие с нежностью называли его викингом — даже те, кто ничего не знал о его вкладе в искусство.

Появлялись и более зловещие персонажи: молчаливые люди в черном, продававшие небольшие газеты и буклеты. Они были серьезные, напряженные, немного пугающие, отчего, конечно, становились только интереснее. Они называли себя «последователями Процесса» — от Церкви процесса Последнего суда — и в своем рвении выглядели жутковато, но вместе с тем интригующе. Всегда группами и никогда поодиночке, они стояли по углам центральных улиц, одетые в свою якобы военную черную форму.

В то время сайентология еще не распространилась, но культы, коммуны и радикальные религиозные движения появляются и исчезают всегда. Я мало что знала о сайентологии и Церкви процесса, но с уважением относилась к преданности идее, во имя которой эти люди стояли и проповедовали на улицах «четким пацанам». Они бродили и по южной части Манхэттена, где в Вест- и Ист-Виллидж находили более благожелательных слушателей.

Это был бизнес, это была религия, это был культ; может быть, он до сих пор существует, хотя, по-моему, они больше не называют себя последователями Процесса.

Я приехала в Нью-Йорк, чтобы стать человеком искусства, но рисовала мало, если рисовала вообще. В значительной мере я оставалась туристом, который просто исследует места, ищет приключений и знакомится с новыми людьми. Я экспериментировала со всем, чем только можно, пытаясь выяснить, к какому типу творческих людей себя отнести — и вообще творческий ли я человек. Я вникала во все, что Нью-Йорк мог мне предложить,— во все андеграундное и запрещенное и во все светское — и с головой бросалась туда. Признаю, что не всегда вела себя разумно, но я многому училась, выявляла все новые грани и не сдавалась.

Меня все сильнее и сильнее влекла музыка, тем более что мне не нужно было далеко ходить, чтобы ее послушать. Клуб Balloon Farm, позднее переименованный в Electric Circus, находился на Сент-Маркс-Плейс, где я жила, между Второй и Третьей улицами.

У старого здания, где устраивались шоу, была своя непростая история: от воровского штаба до украинского дома престарелых, от польского народного дома до ресторанного комплекса. Вся округа была итальянская, польская и украинская. Каждое утро по дороге на работу я видела женщин в платочках, с ведрами воды и метлами, они отмывали тротуары после всевозможных событий минувшей ночи. Ритуальный атавизм бывшей родины.

Однажды вечером, когда я проходила мимо Balloon Farm, играли The Velvet Underground, и я зашла внутрь, в ослепительный взрыв цвета и света. Все было таким бешеным и прекрасным! Интерьер придумал Энди Уорхол, который к тому же отвечал за свет. The Velvets были великолепны. Потрясающий Джон Кейл с гудящей и визжащей электронной скрипкой, Лу Рид, предшественник панка, с его невероятно крутым протяжным голосом и сексуальной ухмылкой, Джерард Маланга, кружащийся в вихре кожи и плетей, и Нико, с ее низким голосом, эта властная загадочная северная богиня...

А потом в театре Anderson я увидела Дженис Джоплин. Меня восхитили чувственность и страстность ее выступления: как пело все ее тело, как она хватала стоящую на рояле бутылку ликера, делала большой глоток и пела во всю мощь бесноватой техасской души. Я никогда не видела на сцене никого, подобного ей. У Нико был совершенно иной подход к выступлению: она просто стояла неподвижно, точно статуя, и пела свои торжественные песни. Совсем как известная джазовая певица Кили Смит — та же статичность, хотя и другой тип музыки.

Я ходила на мюзиклы и в андеграундный театр. Я покупала журнал Backstage, отмечала для себя все кастинги и пополняла бесконечные ряды дарований, которые вместе со мной никогда не проходили дальше первого этапа. В Нижнем Ист-Сайде также была сильная джазовая сцена со злачными местами вроде The Dom, знаменитого Five Spot Cafe и Slugs’. Что касается Slugs’, то именно здесь можно было услышать звезд вроде Sun Ra, Сонни Роллинза, Альберта Эйлера и Орнетта Коулмана — и оказаться за одним столиком с Сальвадором Дали. Я познакомилась с несколькими музыкантами. Помню, как заявлялась на некоторые свободные, импровизированные встречи вроде хеппенингов, где играли The Uni Trio и The Tri-Angels — расслабленная, абстрактная музыка. Там я немного пела и пробовала играть на ударных и других инструментах. То же самое мы делали в The First National Uniphrenic Church and Bank. Возглавлял эту группу некто Чарли Саймон из Нью-Джерси, который позднее придумал себе имя Чарли Ничто. Он делал скульптуры из автомобильной стали, которые называл «дингуляторами»,— на них можно было играть, как на гитаре. Позже он написал книгу о приключениях некой Трейси, детективный роман со своеобразным юмором. Для него не существовало ограничений в музыке, изобразительном искусстве и литературе — свободный дух, скорее битник, чем хиппи. И он меня заинтересовал. Мне нравилось ощущение любопытства, потому что я любопытна по натуре. Если бы кто-то другой пришел ко мне и сыграл мелодию из тибетского храма на фоне хихиканья и рычания, мне все равно понравилось бы.

Шестидесятые были эпохой хеппенингов. А еще в те годы сцена стремительно развивалась в нью-йоркских лофтах, где проводилось множество отличных вечеринок и мероприятий. Лофты на Канал-стрит и в Сохо представляли собой старые производственные помещения, и жить там было незаконно. Но стоили они дешево — от 75 до 100 долларов в месяц, так что все люди искусства снимали эти огромные, в двести квадратных метров, помещения. И там мы исполняли нашу антимузыку. Чарли играл на саксофоне. Суджан Сури, забавный индиец с животиком, как у Будды, студент философского факультета, отбивал ритм на индийских барабанах табла. Фусаи, землячка Йоко Оно, делала вид, что поет очень высоким голосом. Я не помню, ударяла ли я палочками или пела скримингом — наверняка и то и другое. Наш барабанщик, Токс Дрохар, был в розыске — полагаю, что он скрывался, из-за чего сменил имя и исчез. А потом он ушел жить к своей девушке в какую-то лачугу в горах Смоки-Маунтинс в большой резервации чироки.

Мой начальник на BBC дал мне двухнедельный отпуск. Выбирать время самостоятельно я не могла — мне выделили две недели в августе. Это была самая жаркая и отвратительная летняя пора. Художник Фил Оренстейн тогда творил всякие штуки из пластика: делал надувные подушки, мебель и сумки, рисунок на которые наносился шелкографией. Ему нужен был помощник, чтобы крепить к сумкам ручки. И вот я, на его маленьком пластиковом заводе, завязывала узлы и отрезала концы горячим ножом. На такой жаре пластик бешено испарялся. Мушки так и плясали у меня перед глазами. Думаю, частичку рассудка на этой работе я точно оставила.

Но у меня было две недели отпуска, и мы с Чарли Ничто решили на мои заработанные 300 долларов навестить Токса и его глубоко беременную подругу, Дорис, в Чироки. Мы отправились туда, остались на неделю и умудрились потратить все мои деньги. На BBC я вернулась вся в комариных укусах, продолжали кружить и мушки перед глазами — от токсичных испарений и щедрых доз марихуаны. Но я ни о чем не жалею: Смоки-Маунтинс прекрасны, и я сама никогда не отправилась бы в Чироки и не посидела бы на шатких стульях вместе со старожилами индейцами, что жевали табак и сплевывали в банки из-под краски.

В 1967 году The First National Uniphrenic Church and Bank записали альбом The Psychedelic Saxophone of Charlie Nothing на студии Джона Фэи Takoma. Но я к тому времени ушла из группы. С BBC я тоже уволилась, поняв, сколько времени отнимает эта работа. Я устроилась в хэдшоп Джефа Глика и Бена Шавински на Восточной Девятой улице — он стал первым в своем роде в Нью-Йорке. Трубки, плакаты, бонги, футболки с яркими принтами, курево — все как обычно, но тогда это казалось чем-то из ряда вон. По соседству находилась необычная витрина с грязными окнами, обклеенными пожелтевшими от времени открытками. Старуха, хозяйка магазина, жила в задней части дома. В своей шали она походила на сказочного персонажа. Рядом располагалась круглосуточная забегаловка под названием «Веселка», что по-украински значит «радуга». Когда старуха наконец померла, ее лавочку присвоили, чтобы расширить кафе.

Хэдшоп находился буквально через улицу от моего дома на Сент-Маркс-Плейс, так что никакой долгой дороги. И там было весело. В магазинчик заходили люди из самых разных частей города, и работала я в удовольствие. Хэдшоп — идеальное место для знакомства с теми, кто не прочь нарушить правила.

Отец Бена был художником, а сам Бен — скульптором, дизайнером мебели и строителем, легким в общении и очень милым ловеласом. Мы начали встречаться, и друг с другом нам было очень интересно. В итоге мы познакомились с парнями из Калифорнии, которые жили коммуной — в Лагуне-Бич, если не путаю. У Бена были планы переехать и обосноваться там же, и он хотел, чтобы я поехала с ним. Он мне действительно нравился, но я не могла все оставить и слепо следовать за ним. Я по-прежнему занималась музыкой и по-настоящему расстроилась, когда он предложил мне бросить все и присоединиться к нему. Какое-то время я сомневалась, правильно ли поступила. В итоге через несколько лет он вернулся. У Бена был очень модный микроавтобус «Фольксваген», который он замечательно обставил, но, к несчастью, стоило ему добраться до Калифорнии, как его минивэн уничтожил оползень.

Однажды в мою обитель заглянули два симпатичных длинноволосых парня в коже — два бунтаря, бунтующих без всякой причины. Эти пирсингованные юнцы прижались к стойке, попросили сигаретную бумагу и принялись отчаянно флиртовать. Мне понравился тот, что постарше,— имени его я сейчас не вспомню,— потому что он был милый, застенчивый и общаться с ним было легко. Второй, дерганый, просто стоял, пялился на меня и иногда отпускал какую-нибудь остроту, пытаясь казаться смешным. Этого второго звали Джоуи Скэггс. Через несколько дней Джоуи вернулся в магазин уже без друга. Был День святого Валентина, и он пришел увидеть девушку с губами в форме сердца.

Он пригласил меня в свой экстравагантный лофт на Форсайт-стрит. Джоуи действительно был человек на все времена. У себя наверху он держал три байка: по-настоящему мощные мотоциклы, один из них — «Мото Гуцци», один британский. Как он затащил их по лестнице, понятия не имею. К тому же он не был чужд искусству перформанса. Одно из своих самых знаменитых шоу он проводил на Пасху на Сентрал-Парк-Шип-Медоу: нес на спине огромный крест. Во время демонстрации за мир Джоуи таскал его по парку. Длинноволосый, тощий, он чем-то напоминал Христа, хотя кожаные штаны и байкерские ботинки выбивались из образа. На большом валуне на краю поля он позировал корреспондентам под крестом, точно Христос на пути к Голгофе.

У Джоуи был друг, который снимал фильмы. Очень симпатичный, хотя его имени я тоже не помню. Однажды Джоуи пригласил меня к себе, и когда я пришла, он схватил меня, стал срывать с меня одежду, целовать, ласкать мою грудь и другие части тела. Потом швырнул меня на кровать. Раззадорил он меня так, что я уже готова была сдернуть с него штаны. Но он не позволил мне, отстранился, встал, и из тени вылез этот придурок с камерой. Я лежала там обнаженная, распластанная, возбужденная — и вдруг на меня уставилась эта штука, это всевидящее око с вуайеристом в придачу. Адреналин зашкаливал. Я растерялась, разозлилась, чувствовала себя преданной и униженной, но в то же время распалилась. Мне одновременно хотелось и выбить ему зубы, и заняться с ним сексом. Завизжать, расплакаться, одеться или продолжать? Я по глупости решила сыграть крутышку. В конце я залезла на небольшой постамент и изображала статую. Все это есть где-то на пленке. Не спрашивайте меня, что с ней стало. Полагаю, затерялась где-то в дебрях шестидесятых.

На самом деле это было очень типично для Джоуи, который всегда позиционировал себя как профессионального медийного пранкера. За годы нашего знакомства я не раз смеялась над его выходками: фальшивая реклама собачьего борделя, про который в итоге вышел новостной репортаж, получивший «Эмми»; его компания Hair Today, «представившая» новый способ вживления волос — с использованием скальпов, снятых с трупов; его фальшивая секс-машина Sexonic, которую, по его словам, конфисковали на канадской границе; его часы с детектором лажи (мигавшие, мычавшие и гадившие). Много всего было.

Я все еще хорошо помню лофт Джоуи. Эту часть Нижнего Ист-Сайда за все шестидесятые ни разу не перестраивали. Алфабет-Сити как он есть — преступный, опасный. Поэтому в любое время, завернув за угол ярко освещенной Хаустон-стрит на узкую темную Форсайт, я мчалась по улице, вбегала в здание и неслась вверх по деревянной лестнице, самой мрачной и пугающей из всех возможных. К Джоуи я влетала, задыхаясь от бега и крутого подъема. Он-то, наверное, думал, что я с ума по нему схожу и не могу дождаться встречи. В общем-то, правильно думал.

Пол Кляйн, муж моей близкой школьной подруги Венди Вайнер, предложил мне присоединиться к его команде. Мы просто собирались, пели песни, и я чувствовала себя на своем месте. 

Все началось по-домашнему, а в итоге превратилось в группу The Wind in the Willows, названную в честь знаменитой детской книги Кеннета Грэма. Я получила работу (если это можно так назвать) бэк-вокалистки. Венди и Пол участвовали в движении за права чернокожих и поехали в штат Миссисипи, чтобы составить список афроамериканцев-избирателей. Стокли Кармайкл, организатор студенческого комитета в защиту прав чернокожих, сказал им: «Если вы не женаты, даже не надейтесь снять в Миссисипи одну комнату на двоих и не угодить в полицию», так что они поженились. Вернувшись, эта парочка переехала в Нижний Ист-Сайд, и наша дружба возобновилась. Я знала, что хочу выступать — пока еще точно не понимала как, но уверенности мне было не занимать.

Пол был бородатый, огромный, словно медведь, мужик, похожий на фолк-исполнителя. Он пел и немного играл на гитаре. Очередной симпатичный ловкач. В то время, в середине шестидесятых, все ловили свой звездный шанс, а звукозаписывающие компании вели крупную игру: сидя на деньгах, они выделяли группам средства на жизнь и запись. Своего рода патронаж. А если альбомы не продавались — не вопрос, компания получала повод списать средства.

Пол как следует потрудился над тем, чтобы в итоге в Willows собрались восемь-девять человек. Питер Бриттен тоже играл на гитаре и пел, а заодно был женат на другой моей близкой подруге детства. Контрабасист Уэйн Кирби родился в Патерсоне, где жили обе мои бабушки, и приехал в Нью-Йорк учиться в Джульярде. Айда Эндрюс, тоже из Джульярдской школы,— та еще штучка — отвечала за гобой, флейту и фагот. Еще у нас были клавиши, виброфон и струнные инструменты. Можно сказать, маленький оркестр. Исполнял он своего рода барочную фолк-музыку, но со всякими перкуссионными фокусами. Я играла на цимбалах, тамбу́ре и бубне. Наш продюсер Арти Корнфилд — на бонго. Он стал известен, когда вместе с Майклом Лэнгом организовал фестиваль Вудсток. У нас было два барабанщика, Антон Кэрисфорт и Гил Филдс. Еще был очень милый и открытый человек, Фредди Равола, которого мы называли «духовным наставником» за его оптимистичный настрой. Он работал нашим администратором. Правда, выступали мы не то чтобы много.

Летом 1968-го группа выпустила дебютный альбом The Wind in the Willows. Впервые мой голос звучал на записи. Сама я исполнила одну песню — Djini Judy. Однако, не считая ее, роль у меня была чисто декоративная: нечто хорошенькое, стоявшее на втором плане в хипповской одежде, с длинными русыми волосами на прямой пробор и тянувшее «о-о-о-о-о». Продюсер Арти Корнфилд работал на Capitol Records как «вице-президент по року» и, казалось, располагал неограниченным бюджетом, чтобы нас спонсировать. Альбом шел не быстро, так что Capitol пришлось дать нам хорошего пинка. Из всех выступлений я припоминаю только, как мы отыграли большой концерт в Торонто — на разогреве кавер-бенда, исполнявшего хиты группы Platters (кажется, они назывались The Great Pretenders). Но я точно помню, как Пол активно поощрял всех участников группы «стать ближе друг к другу» с помощью кислоты и свободной любви. Ха! Хороший ход. Но я на такое не покупаюсь.

Я побывала на Вудстоке с подругой Мелани и ее мужем Питером — и это была одна сплошная грязевая яма. Сокрушительный дождь. Люди прыгали в речку, чтобы смыть грязь, облеплявшую их с ног до головы. Мы вычерпали воду и переставили палатку повыше. Все было прекрасно, пока в ночи нас не заставили ее передвинуть, чтобы освободить место для посадки вертолета.

Помню группу Hog Farm из Сан-Франциско. Они организовали походную кухню и кормили там абсолютно всех — не преувеличиваю. Сотни тысяч людей. Замечательно. Я просто бродила везде сама по себе, разглядывала людей, с некоторыми знакомилась, смотрела выступления групп и ждала выхода Джими Хендрикса.

Из The Wind in the Willows я в итоге ушла. Мне нравилось выступать, я даже написала кое-что для второго альбома под названием Buried Treasure. Он так никогда и не вышел, а записи наверняка потерялись. Искать их я даже не стану. Я ушла из-за слишком разных взглядов на музыку и еще более серьезных личных разногласий, а также потому, что группа почти не выступала. Быть на подхвате, оставаться не более чем декоративным элементом — я это переросла. К тому же я понимала, что хочу попробовать себя в чем-то более ро́ковом.

После того как мы с The Wind in the Willows разошлись, я съехалась с нашим последним барабанщиком, Гилом Филдсом. Это был парень необычной внешности, с пышной афропрической и поразительными голубыми глазами. Абсолютно ненормальный, но как барабанщик невероятно талантливый. На ударных он играл с четырех лет. Я покинула свое жилье на Сент-Маркс-Плейс и решила избавиться от всего лишнего, оставив себе только чемодан вещей, тамбур и крошечный телевизор, подарок мамы. И переехала к Гилу на Восточную Первую улицу, 52. Мне нужна была работа, и Гил посоветовал попытать счастья в клубе Max’s Kansas City. Он сказал: «Это такое место, где все тусуются». Раньше я никогда не работала официанткой, разве что в кафе в Нью-Джерси, когда еще училась в школе. Но владелец клуба, Микки Раскин, взял меня на работу.

В первый раз я попробовала героин именно с Гилом. Он был дерганый, несдержанный, легко возбудимый — человек-катастрофа. Если кто и нуждался в героине, то Гил. Я помню, как он насыпа́л тоненькую полоску серого порошка. И мы ее вдыхали. В тех случаях, когда я хотела забыть какие-то моменты своей жизни или впадала в депрессию, казалось, не было ничего лучше героина. Ничего.

Max’s Kansas City — место, которое стоило посетить. Для Нью-Йорка наступил очередной период расцвета, безграничного творчества, удивительных персонажей, и в центре народ зависал в основном в «Максе». Моя смена была с четырех до полуночи или с семи тридцати до закрытия. Джеймс Рэдо и Джером Раньи каждый день сидели в задней комнате, сочиняя мюзикл «Волосы».

День постепенно сменялся ночью, толпа становилась все более неуправляемой и фриковатой. Энди Уорхол всегда приходил со своей компанией и занимал заднюю комнату. Я видела Джерарда Малангу и Ультрафиолет, которая раньше была любовницей Дали, а теперь — суперзвездой Уорхола, Виву, еще одну уорхоловскую богиню, великолепную трансгендерную актрису Кэнди Дарлинг, эксцентричную Джеки Кертис, Тейлора Мида, Эрика Эмерсона, Холли Вудлон и многих других. Чем бы ты ни занимался, нельзя было просто пройти мимо и не глазеть на Кэнди. Иногда заходили Эди Седжвик и Джейн Форт, другая муза с «Фабрики» Уорхола.

Бывали здесь и голливудские актеры: Джеймс Кобурн, Джейн Фонда. А еще рок-звезды: Стив Уинвуд, Джими Хендрикс, Дженис Джоплин — она держалась очень мило и оставляла хорошие чаевые.

Их было так много. Я подавала ужин участникам группы Jefferson Airplane за два дня до того, как они уехали на Вудсток.

А еще — мистер Майлз Дэвис. Он сидел на банкетке у стены на втором этаже, точно черный король. Конечно, он понятия не имел, что эта маленькая белая официантка тоже занимается музыкой,— возможно, в то время она и сама об этом не подозревала.

Майлз появлялся там со сногсшибательной белой женщиной — насколько я помню, блондинкой. Я подходила к их столику в короткой черной юбочке, черном фартуке и футболке, с длинными хипповскими волосами au naturel, хромая из-за сильно загноившейся раны на ноге. Из-за мозоли и раны пятка болела так сильно, что мне приходилось носить неуклюжие сандалии без заднего ремешка. На работе они смотрелись нелепо, но я была достаточно молода, чтобы на это не обращали внимания.

Хотите что-нибудь выпить? Она говорила, он молчал, неподвижный, точно безжизненная умиротворенная статуя, с кожей цвета эбенового дерева, чуть блестевшей в тусклом красном свете задней комнаты на втором этаже. От него исходил собственный свет, сияющий, поблескивающий, подпитываемый его мыслями. Что будете есть? Он молчал, пока она заказывала на двоих. Не знаю, съедал ли он свой ужин. Не могла же я пойти и посмотреть, как он жует. Но я видела, как он наклонялся — как будто чтобы отправить в рот кусок стейка.

К тому времени становилось оживленнее. Мне приходилось хромать туда-сюда — и я не могла позволить себе смотреть, как Майлз ужинает со своей пассией на втором этаже клуба.

Все эти люди, занимавшиеся тем, о чем я мечтала всю свою жизнь, и приходившие туда творить,— как же я их ждала. С одной стороны, я смущалась, с другой — это оказалось полезно, потому что тогда я была не уверена в себе, где-то даже слишком чувствительна к критике. Думаю, эта работа помогла мне закалиться. Физически было непросто, выдавались и совсем тяжелые дни, но так или иначе это был один из лучших периодов моей жизни. Очень яркий.

Однако работать в «Максе» значило не просто разносить еду и коктейли. От тебя требовалось изрядное кокетство, практически выступление на сцене. Все, кто туда приходил, знакомились друг с другом. Например, как я — с Эриком Эмерсоном однажды ночью на втором этаже у телефона. Мой звездный час с маэстро. Эрик, суперзвезда Уорхола, был великолепен: музыкант с мускулистым телом танцора. Увидев его в танце и как он одним махом перепрыгивал сцену в Electric Circus, Уорхол выбрал его для фильма «Девушки из “Челси”». Я была одной из многих, кто крутил интрижки с Эриком. Он был произведением искусства. Сгусток буйной энергии и бесстрашия. Своим детям он вряд ли успевал вести счет. К тому же он не брезговал наркотиками.

Однажды ближе к вечеру в «Макс» зашел один человек — Джерри Дорф. Это был мужчина в возрасте, очень красивый, и вокруг него вились хорошенькие девушки. Он отчаянно со мной флиртовал. Мы разговорились, и, кажется, я пожаловалась на работу в «Максе», на что он предложил: «А почему бы тебе не поехать со мной в Калифорнию? Можешь остановиться в моем доме в Бель-Эйр». Ха! Еще один мужчина, который хочет, чтобы я все бросила и отправилась с ним в Калифорнию. «Ох, нет,— ответила я.— Не думаю, что что-то из этого выйдет». К тому времени я обзавелась ситаром и немного занималась у своего учителя, доктора Сингха. Но с Джерри у нас что-то закрутилось. Денег у него было полно. Он покупал мне одежду от Gucci.

Я очень неожиданно уволилась из «Макса». За это Микки Раскин так меня и не простил. Разозлился он сильно, потому что к тому времени я стала одной из его лучших официанток. Но я уехала с Джерри. В его доме, однако, мне вскоре стало неуютно. Я не прожила у него и месяца, а казалось, что провела там вечность. Потом обо мне узнала его девушка. Она сбежала с рок-группой The Flying Burrito Brothers, жила с ними в пустыне, но теперь вернулась. Так что я переехала в отель Bel-Air. Там было хорошо, но одиноко. Сегодня у меня много знакомых в Лос-Анджелесе, а в то время я никого не знала. Поэтому я сказала Джерри: «Посади меня в самолет, я хочу домой». По возвращении я опять сошлась с Гилом и пришла к Микки проситься на работу. «Ни за что»,— сказал он. Тогда-то я и стала официанткой клуба Playboy.

Давным-давно у мамы с папой был друг, мистер Уиппл, бизнесмен, очень красивый, который много путешествовал и потчевал нас историями о тех местах, где побывал. Он рассказал о клубах Playboy, нарисовав изумительный образ экзотического места, где официантки работают в костюмах с кроличьими ушками. Это звучало так по-светски. Его слова прочно засели у меня в голове. И вот я решила примерить на себя образ кролика. Это было не так-то просто. Сначала встречаешься с «матушкой-крольчихой» — в моем случае китаянкой по имени Дж. Д. Очень деловитая, она уже давно там работала. После разговора с ней нужно было пойти на собеседование к топ-менеджерам и еще на несколько встреч. Примерять костюм необходимости не было: они с одного взгляда понимали, подходишь ты или нет. Затем шла двухнедельная стажировка — и учиться приходилось многому. Надо было выучить все напитки, все коктейли, как держать поднос, как именно вести себя с клиентами.

Работа зайки Playboy вовсе не так легка, как на первый взгляд. Она оказалась труднее, чем в «Максе», а посетителями были в основном бизнесмены и всякие важные шишки. Члены клуба должны были вести себя подобающе — персонал всегда был готов разрешить любое недоразумение. Со мной обращались хорошо, но это просто была очередная работа, и веселья здесь было куда меньше, чем на прежнем месте. Мне удалось познакомиться всего с одной знаменитостью. Я работала внизу в коктейльном баре — и не поднималась наверх, где проходили шоу. Зашли двое мужчин и сели за столик в моей секции. Я смотрела на одного из них и думала: «Откуда я его знаю?» Наконец я сказала ему: «По-моему, ваше лицо мне знакомо». И он ответил: «О, я Великолепный Джордж». Рестлер! Как я уже упоминала, еще в детстве я обожала смотреть борьбу, и Великолепный Джордж был одним из моих любимцев. Я сказала ему, что я страшно рада его встретить и много-много раз видела его выступления по телевизору. На этом все — он вернулся к своей беседе.

В клубе Playboy я продержалась восемь-девять месяцев — примерно столько же, сколько в «Максе»,— после чего сдала свой корсет, воротничок, ушки и хвостик. Оставлять костюм себе запрещается. Так все и закончилось.

Гил работал с южноамериканским музыкантом по имени Ларри Харлоу и с Джерри Вайсом, известным по Blood, Sweat and Tears. Вместе они создали группу под названием Ambergris. Paramount Records финансировала их и отправила в дом в местечке Флейшманнс, недалеко от Вудстока. Там они проводили целые месяцы, творили, репетировали и готовились записать первый альбом. У него была классная обложка с помпезной ярко-красной головой петуха. У меня иногда проскальзывала мысль: «Может быть, удастся спеть с ними». Тайком я принялась репетировать. Купила наушники и училась менять голос и интонацию. Но мои надежды не оправдались. Там были одни мужчины. За вокал отвечал Джимми Мэйлен, примечательный тем, что поработал ударником у всех, включая Мадонну, Джона Леннона, Дэвида Боуи, Элиса Купера, Мика Джаггера и Майкла Джексона.

К тому моменту я жила в Нью-Йорке уже пять лет, и у меня было ощущение, что я зашла в тупик. Или что-то зашло. Кажется, в то время многие испытывали подобные чувства. Примерно тогда я рассорилась со всеми, в том числе с собой, была в постоянном напряжении, теряла над собой контроль, плакала без причины. И очень устала от общения. Моя подружка Вирджиния Ласт теперь жила на севере штата. Она была беременна первым ребенком, и я четыре месяца гостила у нее, а потом вернулась в родительский дом в Нью-Джерси. Родители переезжали в Куперстаун. Неудивительно, что мама захотела жить рядом с Залом славы бейсбола,— я уже упоминала, что эту игру она обожала. Но меня это все равно смешило. В общем, я помогла им с переездом и осталась на пару месяцев, после чего вернулась в Нью-Джерси и сняла там комнату. Я устроилась в спортивный клуб и стала встречаться с парнем, который работал маляром. Нормальная жизнь.