8 октября в галерее Alina Pinsky открывается персональная выставка 25-летнего художника Евгения Музалевского. Евгений — выпускник Школы Родченко, он живет и учится в Германии. Его эмоциональные большеформатные холсты уже есть в собраниях топовых коллекционеров российского современного искусства, включая Романа Абрамовича и Наталию Опалеву. И это при том, что кисти в руки художник взял всего четыре года назад и сегодня ощущает себя «на хорошем старте». Накануне первой большой выставки имени себя Евгений рассказал Vogue о своей системе образов, проблемах российских музеев и поисках «своего Щукина».
Самой первой моей выставкой была «Мамочка» в Фонде Владимира Смирнова и Константина Сорокина после резиденции там в 2019 году. На выставке никто ничего не купил, я упаковал все работы после ее окончания и не понимал, что мне делать дальше. Через какое-то время в Facebook мне написал коллекционер и ресторатор Сергей Лимонов, мы встретились. Я получил первый миллион рублей за восемь живописных работ большого формата. Это были мои первые цены, надо было с чего-то начинать. Если ты как коллекционер хочешь, чтобы у тебя в городе было нормальное искусство, — плати за него нормальные деньги. Весь этот торг с художником, который можно часто наблюдать у нас, — это путь в никуда.
Я очень люблю своих родителей, но они совершенно не связаны с искусством. После школы пытался учиться на парикмахера, работал официантом, на хлебопекарном заводе, вел людям аккаунты в инстаграме, но всегда снимал на пленку или на телефон. Можно придумать любые версии того, как я в итоге стал художником, но это просто случилось. В школе мне говорили, что я плохо рисую. Забавно, что в седьмом классе учительница отдала нам всем детские рисунки, я их увидел и понял, что рисовал не хуже остальных. Думаю, проблема в системе образования. В обычных школах дети останавливаются в своих творческих поисках уже в четвертом-пятом классах. Чуть-чуть попели, порисовали — и все, пора писать ЕГЭ. А творчество — это необходимая часть жизни. Я начал рисовать только в 21 год, но почти сразу понял, что уже не смогу остановиться.
Я чувствую себя достаточно сформированным в плане художественного языка. Поэтому нельзя сказать, что на меня влияет груз европейской культуры или арт-рынка. Я поехал туда, чтобы ходить по музеям, сменить локацию и побыть одному, перезагрузить свои чувства. В Москве на арт-тусовках ко мне подходили и говорили: «Ой, ты тот самый парень, популярный художник», мне это не нравилось. Переезд в Германию отчасти был мотивирован тем, что там социальное недорогое образование. Еще во время учебы в Школе Родченко у меня было три варианта развития событий: поступить в немецкий университет, переехать в Китай или снять в подмосковной деревне дачу и работать там. В итоге я поступил в Offenbach University of Art and Design, в класс немецкого профессора и художника Хайнера Блюма. Университет расположен недалеко от Франкфурта, там и планирую остаться после учебы, осталось выучить немецкий.
Название я сам придумал, мне показалось, что это красиво звучит. Я действительно такой, но каждый человек со временем иссушается. Я уже понимаю, что мой ресурс — художественный и эмоциональный — ограничен.
Он болезненный. Чтобы начать писать, надо подготовиться: перенести в мастерскую материалы, повесить холсты — это занимает много времени. В Германии на одну работу уходило от двух недель до месяца, а порой я могу написать картину за 1–2 дня. Точного расписания нет, но когда я настроюсь, мой темп — это одна картина в день. Я прихожу утром в мастерскую и пытаюсь понять, что хочу сегодня сделать. Но это тоже не так легко, нужно войти в определенное состояние: посмотреть картинки на телефоне, полистать книги, пообщаться с людьми, потанцевать или послушать музыку. К концу дня, возможно, что-то получится. В целом я трудолюбивый: в Школе Родченко прилежно учился и работаю очень старательно — отсюда все мои успехи.