Художник Евгений Музалевский — о первой выставке, сложном творческом процессе и Германии

8 октября в галерее Alina Pinsky открывается персональная выставка 25-летнего художника Евгения Музалевского. Евгений — выпускник Школы Родченко, он живет и учится в Германии. Его эмоциональные большеформатные холсты уже есть в собраниях топовых коллекционеров российского современного искусства, включая Романа Абрамовича и Наталию Опалеву. И это при том, что кисти в руки художник взял всего четыре года назад и сегодня ощущает себя «на хорошем старте». Накануне первой большой выставки имени себя Евгений рассказал Vogue о своей системе образов, проблемах российских музеев и поисках «своего Щукина». 

Самой первой моей выставкой была «Мамочка» в Фонде Владимира Смирнова и Константина Сорокина после резиденции там в 2019 году. На выставке никто ничего не купил, я упаковал все работы после ее окончания и не понимал, что мне делать дальше. Через какое-то время в Facebook мне написал коллекционер и ресторатор Сергей Лимонов, мы встретились. Я получил первый миллион рублей за восемь живописных работ большого формата. Это были мои первые цены, надо было с чего-то начинать. Если ты как коллекционер хочешь, чтобы у тебя в городе было нормальное искусство, — плати за него нормальные деньги. Весь этот торг с художником, который можно часто наблюдать у нас, — это путь в никуда. 

Я очень люблю своих родителей, но они совершенно не связаны с искусством. После школы пытался учиться на парикмахера, работал официантом, на хлебопекарном заводе, вел людям аккаунты в инстаграме, но всегда снимал на пленку или на телефон. Можно придумать любые версии того, как я в итоге стал художником, но это просто случилось. В школе мне говорили, что я плохо рисую. Забавно, что в седьмом классе учительница отдала нам всем детские рисунки, я их увидел и понял, что рисовал не хуже остальных. Думаю, проблема в системе образования. В обычных школах дети останавливаются в своих творческих поисках уже в четвертом-пятом классах. Чуть-чуть попели, порисовали — и все, пора писать ЕГЭ. А творчество — это необходимая часть жизни. Я начал рисовать только в 21 год, но почти сразу понял, что уже не смогу остановиться. 

Я чувствую себя достаточно сформированным в плане художественного языка. Поэтому нельзя сказать, что на меня влияет груз европейской культуры или арт-рынка. Я поехал туда, чтобы ходить по музеям, сменить локацию и побыть одному, перезагрузить свои чувства. В Москве на арт-тусовках ко мне подходили и говорили: «Ой, ты тот самый парень, популярный художник», мне это не нравилось. Переезд в Германию отчасти был мотивирован тем, что там социальное недорогое образование. Еще во время учебы в Школе Родченко у меня было три варианта развития событий: поступить в немецкий университет, переехать в Китай или снять в подмосковной деревне дачу и работать там. В итоге я поступил в Offenbach University of Art and Design, в класс немецкого профессора и художника Хайнера Блюма. Университет расположен недалеко от Франкфурта, там и планирую остаться после учебы, осталось выучить немецкий.

Название я сам придумал, мне показалось, что это красиво звучит. Я действительно такой, но каждый человек со временем иссушается. Я уже понимаю, что мой ресурс — художественный и эмоциональный — ограничен.

Он болезненный. Чтобы начать писать, надо подготовиться: перенести в мастерскую материалы, повесить холсты — это занимает много времени. В Германии на одну работу уходило от двух недель до месяца, а порой я могу написать картину за 1–2 дня. Точного расписания нет, но когда я настроюсь, мой темп — это одна картина в день. Я прихожу утром в мастерскую и пытаюсь понять, что хочу сегодня сделать. Но это тоже не так легко, нужно войти в определенное состояние: посмотреть картинки на телефоне, полистать книги, пообщаться с людьми, потанцевать или послушать музыку. К концу дня, возможно, что-то получится. В целом я трудолюбивый: в Школе Родченко прилежно учился и работаю очень старательно — отсюда все мои успехи.

На выставке много работ, которые я сделал в Германии, они отличаются от того, что было написано мною в России. Представлен некий срез — от графики 2018 года до живописи сегодняшнего дня. Я не работаю сериями и темами, мои картины — это всегда спонтанный ответ на переживания, которые меня захватили. В Германии я полгода гулял по кладбищам — они пробуждают чувство распада — и рассматривал монументы, склепы, цветы, фрески и мозаику. Если назвать набор хештегов к выставке, то это будут кладбища, цветы, геометрия, странные объекты — например, в Германии есть будки в стене с кнопкой вызова полицейского. Они мне понравились. Картина пишется, и она не привязана к одному чувству — это всегда их палитра. На мой взгляд, проблема разговоров об искусстве заключается в языке: превратить бесформенный поток сознания в текст очень сложно.

У меня нет границ, в одной картине я могу изображать сразу все. Графические элементы соседствуют с живописными, пейзаж может состоять из фигур, а граффити перекликаться с наскальной живописью. 

Работы 2018 года в основном выполнены на бумаге, но в последнее время я использую только дорогие материалы: профессиональные немецкие краски и пастель, холст у меня теперь намного круче, чем был. Я мог бы купить квартиру в своем городе, а приобрел на эту сумму материалы и потратил их в течение года. Это забавно. У меня в планах заниматься скульптурой и снимать видеофильмы. Мой следующий медиум — это точно скульптура. Из силикона, бумаги, пены или металла, мне просто нужно ее нащупать.

Я мало читаю.

Захотелось прочитать трилогию о Незнайке. Я банально где-то наткнулся на информацию, что это серьезное произведение, начал изучать фигуру Носова и перечитал книги. Там совмещение жанров — утопия, антиутопия, коммунизм. Еще мне нравится Владимир Набоков, его «Камера обскура», «Дар», потому что мне важен язык. Не важно о чем, важно как. То, как Набоков использует жанр романа, что делает в его рамках, — это превосходно. Все практики неразрывно связаны друг с другом. Например, без занятий фотографией я бы вряд ли понял искусство танца или театр. Сейчас они мне более понятны. Думаю, благодаря занятиям живописью и графикой мне стал доступен текст.

Да, для меня это очень важно. На данный момент мои работы купили только профессиональные коллекционеры, плотно интегрированные в арт-мир: Наталия Опалева, Сергей Лимонов, Андрей Малахов. Но для меня это даже странно. Когда я делаю свои работы, я нахожусь в вымышленном диалоге с летучими мышами, отголосками их теней на крыше, волшебными принцессами, сексуальными лошадьми. Представляю, что люди поймут, что я хочу донести. Слиться в абсолютном понимании с коллекционером мне пока не удалось, хотя я верю, что это возможно. Есть такой панч — где бы найти своего Щукина, который даст денег на классные проекты. Мне такой тоже нужен. 

С точки зрения профессионального влияния — моего учителя Сергея Браткова. Он меня консультирует, мы дружим, подозреваю, что он упоминает меня искренне в разговорах с кем-то. И родителей, конечно, — они ничего не понимают в творчестве, но они любят меня и всегда любили. Только благодаря этому я смог чего-то добиться.

Например, во франкфуртском Städel Museum или в Pinault Collection в Париже. Если говорить про институциональность, музеи Европы гибкие, демократичные. Для того чтобы меня показать сейчас в Третьяковке, надо пройти миллион кругов ада. Я чисто визуально это понимаю по тому, как экспонируется искусство. Заходишь во франкфуртский музей, перед тобой в одном зале висят Даниэль Рихтер, Нео Раух и Фрэнсис Бэкон между ними, это свежо, это хорошо. Мне бы тоже хотелось пососедствовать с определенными ребятами и показать себя.

Выставка Muzalevsky проходит в галерее Alina Pinsky до 28 ноября.