Искусство

Памяти Ирины Антоновой: неопубликованное интервью легендарного директора Пушкинского

«Вечность — и есть температура музея: холодно, тихо и все это уже было». Федор Павлов-Андреевич поделился с Vogue тем, что глава ГМИИ имени Пушкина рассказала ему в 2000 году
Ирина Антонова
И. А. Антонова, 1970-е. © Предоставлено ГМИИ им. А. С. Пушкина

30 ноября в возрасте 98 лет ушла из жизни легендарная Ирина Антонова, президент ГМИИ им. А. С. Пушкина. Она пришла работать в музей в 1945 году и была его руководителем 60 лет подряд. Сегодня Ирину Александровну вспоминают все, кто следил за ее работой со стороны или же знал ее лично. Художник и артистический директор фестиваля в Выксе Федор Павлов-Андреевич подружился с Антоновой в 2000 году, будучи еще журналистом и придя брать у нее интервью для теперь давно уже несуществующего журнала «Домовой». 

Сегодня, когда стало известно о смерти Ирины Александровны, Федор решил выполнить ее завещание: «20 лет назад, а в тот момент мне было 23 года, я написал текст про Ирину Александровну Антонову. С тех самых пор она позволяла мне обитать поблизости: порой мы ходили вместе в театр, путешествовали, вместе придумали и сделали несколько выставок. Спустя пару недель после того интервью, с которого и началась наша дружба, я пришел к ней и дал прочитать ей текст, распечатав его на семи листах. 

И. А. Антонова. Vogue Россия, август 2012

Фото: Влад Локтев

Она прочла, и я увидел у нее в глазах слезы (это было ей совершенно несвойственно), и тут она говорит: «Опубликуете после моей смерти». Я мечтал, чтобы этот текст не увидел свет как можно дольше. Ковид устроил все иначе, этот день — сегодня. Ирина Александровна не верила в Бога, но верила в существование души. Ее душа сейчас свободна и в изумлении наблюдает за нами с самых высоких вершин». 

Vogue выражает соболезнования близким Ирины Антоновой и публикует текст, который поможет ближе познакомиться с женщиной, которая без преувеличения сыграла незаменимую роль в истории развития искусства в СССР и России.

Ирина Антонова и Федор Павлов-Андреевич, 2018

Антология

Чем занимаются смотрительницы в музеях? Как это чем, сказано же: смотрят. Ну, это значит, они смотрят на человека, как тот проходит мимо милиционера и не звенит в рамке, как поднимается по лестнице, как мрамор холодит ему ноги, как он уже заранее немного (только немного) смущен и как он смотрит на двух смотрительниц, которые шепчутся: «к Ирине Александровне», «к Ирине Александровне», «к Ирине Александровне». Из угла в угол бегает эхо этими словами, смотрительницы смотрят друг на друга, на человека и опять друг на друга, но потом все-таки решают показать ему дорогу. Хорошо было бы заблудиться в музее, но вот уже открытая дверь, человеку туда. Она выходит из своего кабинета и садится за длиннейший стол. За таким столом вообще-то легко может сидеть 20 человек, а теперь только двое, этот человек и она. «Вы опоздали». Точно. На 15 минут. Этот человек — я, и он в первый раз в жизни ничего не может ответить, он заледенел. Потому что она — действительный член совета директоров мира Ирина Александровна Антонова.

Визит Марка Шагала в ГМИИ, 1973

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Так про кого-то однажды было сказано (с обидой): он директор мира.

Антонова могла бы с легкостью править миром, но вместо этого правит музеем имени Пушкина, уже 45 лет, кто больше?

Но сегодня надо как-то обойтись без цифр, Ирина Александровна к ним строга, не любит их, она больше по буквам, и вот самое подходящее к ней слово насчитывает восемь букв, «вечность».

Вечность — и есть температура музея: холодно, тихо и все это уже было.

«Джоконда» в ГМИИ, 1974

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Холодно

16 января 1942 года Ида Михайловна Антонова вернулась с дочкой из эвакуации.

В Москве была ледяная зима 42-го, без тепла, без еды и с недавно отошедшими немцами. Все ждали, чем кончится, все верили в хорошее.

До хорошего было больше трех лет. Не все дождались того танго возвращения, того «Утомленного солнца», в котором одни жены обнимали своих мужей, а другие — только воздух, кружились в одиночку, потому что их мужья вернулись назад бумажными треугольниками, об этом все сказал великий Норштейн в «Сказке сказок», и Антонова ее видела.

В общем, два месяца назад (если считать от января 42-го) Ида Михайловна и Ира жили в этом же поезде, в котором потом вернулись в Москву. Ида Михайловна работала в Министерстве транспорта, поэтому в Куйбышеве, где они жили в эвакуации, их домом было купе, с ними еще одну чужую женщину поселили.

Антонова все помнит.

Помнит, как пошла помогать в госпиталь в Куйбышеве, туда свозили раненых. И сразу попала на операцию — санитаркой. И сразу это была ампутация ноги, и сразу — Антонова держала этого человека, а сама была — девочка, историк искусства, читавшая немецких поэтов в подлиннике.

Сразу.

Ночью возвращалась в свое купе, читала, дрожала, слушала поезда.

А потом эвакуация кончилась, и этот поезд отправили в заледенелую Москву.

В Москве молоденькая Антонова должна была учиться в ИФЛИ — Институте философии, литературы и истории. Жизнь Антоновой — легенда и полна легенд. ИФЛИ — тоже легенда, и так получилось, что эта главная крепость советских романтиков 1930-х кончилась ровно на Антоновой, просуществовав всего семь лет, но зарядив страну на 50 лет вперед. Многие студенты ИФЛИ стали потом знамениты и превратились в главных людей, и вот — Антонова — тоже.

— Мы тогда сидели в перчатках, в ватниках, в валенках и шапках, потому что не топили. И вот тогда же были эти самые замерзшие чернила, я их хорошо помню. А студенты-то были одни девушки, все юноши ушли на войну. И вот наши преподаватели, профессора Алпатов и Лазарев, они нас приглашали к себе домой. Алпатов (он был очень известный искусствовед) на Гороховую улицу, в профессорский дом, Лазарев вот сюда, в Зачатьевский переулок. Понимаете, какое дело. Нас было немного, и мы были с ними очень близки. Совсем был другой союз, профессора не вещали с кафедры, они были с нами. У них дома, во-первых, было теплее, а во-вторых, они нас немножко подкармливали иногда. 

А девушки в те времена умели испытывать благодарность.

В благодарность профессорам они тайно влюблялись в профессоров и — конечно — видели их во сне. Что они еще могли в ответ, девушки войны, худые обожательницы Вермеера, что?

Ирина Антонова в Греческом дворике, ГМИИ имени А. С. Пушкина

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Первый сон Антоновой

Я хорошо помню свой сон войны.

Берег моря, накатывают волны, и мы идем по берегу с нашим учителем Михаилом Ефимовичем Алпатовым. Вся наша группа идет, все ифлинцы. И вдруг, откуда ни возьмись, на берегу моря возникает табурет. Алпатов на него встает и начинает читать нам лекцию, стоя на табурете, а мы стоим и смотрим, смотрим на него. Нет, вот я сейчас рассказываю, и это совершенно не звучит так, как я это видела, это не поддается описанию! Но все же. Он рассказывает нам про искусство, и вот поскольку он стоит на табуретке, он сильно выше нас и ему сверху все видно. И вдруг он кричит: «Все в лес!» А лес начинается прямо на берегу, и нам с берега видно, что творится в лесу. А там – мотоциклисты. Это немцы, они наступают. И мы должны скрыться в лесу. И мы бежим в лес, все глубже в чащу, и вдруг поляна, большая и просторная. На поляне висят картины между деревьев, такие большие, как у Веласкеса, очень похожие на его портреты королей, но не Веласкес. Это портреты разных людей. И вот начинается. Из портрета выходит человек. То есть сначала он начинает так шевелиться в портрете и говорит: «Я замучен немцами там-то и там-то». Чтобы понять это, надо почитать военные статьи Алексея Толстого, Эренбурга, мы читали их. И тут из портрета начинает сочиться кровь, прямо льется кровь по картине. Ну и после этого из другой картины тоже выходит человек и говорит: «А я замучен немцами там-то и там-то». А рядом стоит такая вроде как эстрада, и на нее выходит девочка с указочкой, такая Лорелея (я ведь была воспитана на немецких романтиках), у нее белые распущенные волосы, и она становится нашим экскурсоводом. Спускается с эстрады и начинает объяснять нам каждую картину. Мне становится очень страшно, и тут я просыпаюсь.

Визит Марка Шагала в ГМИИ, 1973

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

В общем, вместо ИФЛИ Антонова вернулась учиться в МГУ, к которому ИФЛИ присоединили. А потом был конец войны. Перед самым концом, 10 апреля 1945-го Антонова окончила университет. И если ее сейчас спросить, какое время в жизни было лучшим, то она ответит: это. Которое было перед самой победой. Тот апрель.

— Знаете, сейчас у нас очень трудное время, но оно не без надежды. Мне вот все время кажется, что еще немножко, еще чуть-чуть — и должно что-то повернуться. Это идеализм, конечно. Как в «Трех сестрах». «Еще немного, и мы поймем, для чего мы живем». Вот эта чеховская фраза, она для меня всегда была главной. Помните, «музыка играет так весело». Мое поколение всю жизнь с этим прожило. Особенно сильно это чувствовалось в апреле 45-го, когда стало ясно: вот-вот, еще немного — и победа. Это была наша победа. Как она переживалась! Для молодых сейчас это — все равно что для нас тогда была война 1812 года. Ну разве что немножко ближе, потому что еще живы дедушки, бабушки, родители у кого-то. Подождите, какие родители! Ваши родители не могли жить в то время.

— Мои уже родились к тому моменту. И помнят.

— Да, мы плакали и бросались друг другу в объятья. А потом в этот день, 9 мая, мы пошли все от музея нашего, где я уже тогда начала работать, к «Националю». Тогда ведь американское посольство было рядом со зданием «Националя», и вот мы пошли к союзникам, первым делом к американцам. Смотрим, а они все высыпали там на балкон какой-то, кто не поместился, в окна нам машут, тоже кричат. Мы их так приветствовали! Мы не специально пошли к американцам, просто проходили мимо, то же самое было во французском, это такое было чувство единения, оно было и на Красной площади, и на Манежной.

Разгрузка картин из Дрезденской галереи — И. А. Антонова, 1945

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

— Которой больше нет.

— Да, это был другой город. Там, на Манежной, был мой университет. Я очень любила эту площадь. В Москве же очень мало таких больших площадей, не сравнить с Петербургом. В общем, так вышло, что некоторое время, уже в недавний период, я почти не бывала в центре. Не видела всего этого. Гостиница «Москва», «Манеж», площадь, которой нет. Понимаете, нельзя сказать, что «Москва» — гениальная архитектура, но это такой знак города, знак для тех, кто помнит. Не надо это уничтожать. Это мое глубочайшее убеждение... (Неожиданно жестким голосом.) Ну не надо! Ведь какие-то здания тоже раньше были совсем новыми, а потом становились старыми. Теперь боюсь за эту часть университета. Не дай Бог, чтобы с ней что-нибудь случилось. (Пауза.) Так что когда я увидела, что из всего этого получилось... (Молчит.) Я заплакала.

А некоторые думают, что Антонова совсем не может плакать.

Ошибаются.

Все об этом молчат, но все (кто вокруг) знают ее историю. Знают, зачем ей быть молодой, зачем водить машину, зачем все помнить, зачем подходить всегда к мобильному телефону, зачем держать все в своих руках. Не затем, зачем это делают другие.

Открытие выставки картин Дрезденской галереи, 1955

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Тихо

Антонова говорит, что не верит в Бога.

Есть такие люди — не идут креститься, потому что думают: как же так, мы покрестимся и получим право быть отпетыми, попасть в рай, в конце концов, а как же те миллионы? Миллионы, которые умирали некрещеными, потому что им запретили, забили досками дорогу вверх, — эти чем виноваты? Они никогда не попадут в рай, их уже не отпоют, но сколько среди них святых, сколько подвижников — таких, которые не знали, как молиться. Они что теперь, в аду?

Один умный священник говорит: не важно что, а важно как.

Поэтому когда у Ирины Александровны и Евсея Иосифовича родился сын, надо было сказать: «Слава Богу», и, наверное, они это сказали — про себя, тихо.

Его долго ждали. Потом ждать перестали, кончились силы ждать. А потом Антонова прошла небольшое лечение, и вдруг оно сработало.

Это был плод такой любви и такого терпения, что когда через восемь лет все стало ясно, хотелось спросить: за что?

В восемь лет Боря заболел. Несмотря на музыку и живопись, в которых он рос. Несмотря на огромную любовь. Несмотря на «Евгения Онегина», которого всего выучил наизусть, и Пастернака, которого читал.

Каждый человек, оказывается, должен узнать меру счастья. Сколько дано — столько, значит, положено. За столько надо благодарить.

Антонова это хорошо понимает.

— Я невольно все неприятности соизмеряю с истинным несчастьем, с истинным горем, с истинным ущербом. И эта высокая мера ежечасно сохраняет меня от мелких уколов жизни. Я давно поняла, что кто-то распорядился моей жизнью именно так. Но кто, я не знаю.

И. А. Антонова. 1960-е

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Она говорит: сын очень много дает, и ей, и мужу.

А то, что при этом отнимается, — об этом Антонова молчит. Они никогда не уезжают вместе, Антонова и Ротенберг, ее муж, доктор искусствоведения, заведующий сектором Института искусствознания, 1920 года рождения.

Потому что кто-то должен быть там, дома. Они оба молодые люди, что там возраст.

Потому что обязаны быть молодыми. Больше некому.

— В моем возрасте очень важно, в каком физическом состоянии ты к нему подошла. Я видела своих ровесников — абсолютных развалин, видела людей много моложе, которые были совершенно неадекватны. Их степень разрушения — а она неизбежна для всех нас — перешла какую-то грань. Я считаю, что мне даны работающие руки, ноги, голова, я двигаюсь, вожу машину летом и зимой, у меня большие рабочие и домашние физические нагрузки. И я с большим оптимизмом смотрю на свой возраст. Что-то поверхностное, наносное из моей жизни уходит, остается только прямая линия к пониманию каких-то вещей и, главное, к взаимоотношениям между людьми. Все мы можем лукавить — бывает, надо лукавить, но с возрастом позволяешь себе говорить прямо. Не только подчиненным, я и министру могу без обиняков сказать, что думаю о каком-то его действии. Раньше я такой не была, а теперь наступил хороший период. Поймут меня — отлично. Не поймут — что делать.

И. А. Антонова, 2008

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

— Извините, но я кое о чем вас сейчас спрошу. Наверное, вам не захочется отвечать. Что вы делаете для красоты?

— Для какой красоты?

— Для вашей. Вы невероятно молодая и очень красивая.

— Ну какая же я красивая.

— Даже и не возражайте.

— Спасибо. Да что там делать. Подтяжки я не делаю. Умеренное количество косметики. Да какой там косметики, ее и нет почти.

— Получается, чем меньше человек об этом думает, тем лучше выглядит, да?

— Ну я не анализировала этот вопрос.

— Ну тогда расскажите о личном косметологе, кремах и массажах.

— Нет, таких вещей у меня нет. Знаете, у французов есть такое понятие très journalier. Так говорят о женщине, которая очень сильно меняется. Утром она мартышка, а вечером — красавица. Но какой может быть косметолог! (Примирительно.) Что это вы такое спрашиваете? Все просто, хочешь получше выглядеть, ляг спать пораньше.

— И вы ложитесь?

— А вот я как раз — нет. Сегодня вот в час легла, в шесть встала. Это мало, но так часто получается. Бывает в полседьмого встаю, сплю по пять-шесть часов, а надо бы восемь — чтобы потом выпрямленная спина и свежесть, надо восемь.

— А сны?

— А что сны? Только всегда лежишь и думаешь: «Хорошо бы сейчас заснуть без сна». Вот сегодня я очень плохо спала, были одни сны, одни сны. Закрываю глаза и сама не знаю, в какой момент мне что-то там снится, не самое лучшее. Сны я не люблю. Лучше когда их совсем нет.

Визит Марка Шагала в ГМИИ, 1973

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Второй сон Антоновой

Он приснился мне в первый раз, когда я была совсем маленькой девочкой. И потом приходил ко мне еще несколько раз, в детстве. Когда я выросла, этот сон ушел навсегда.

Мы тогда жили на Советской площади, где сейчас ресторан «Арагви», там еще рядом Моссовет, а раньше был обелиск скульптора Андреева, памятник Конституции. В общем, в начале 1920-х годов, когда я была совсем маленькой девочкой, мы жили на этой площади, в  гостинице «Дрезден». Окна нашей комнаты выходили на площадь. Я всегда играла у памятника Конституции, потому что он был такой привлекательный, там были статьи конституции всякие, мне нравилось. А моя мама, несмотря на то что окончила Харьковскую консерваторию, работала в типографии наборщицей. Она была очень грамотная, и так жизнь сложилась, что пришлось пойти в типографию, у нее очень хорошо работали пальцы при наборе, плюс эта природная грамотность. И вот я (во сне) смотрю в окно, и тут солдаты идут под окнами. Почему они так идут? Никогда раньше такой картины не видела. Красноармейцы идут, а по площади гуляет моя мама, то ли с работы возвращается. И вдруг она становится в эту шеренгу и шагает с ними. А я кричу: «Мама, ты куда? Мама, я тебя умоляю, никуда не ходи! Мама!» Но мама уходит. Я кричу ей, но она не слышит.

И я тогда просыпаюсь.

И. А. Антонова

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

Все это уже было

И уже становится непонятно, а есть ли такое, что Антонова скрывала бы.

Говорит и про Брежнева, и про Фурцеву, и про себя в те времена — без долгих пауз, зная, что сколько стоит.

— Брежнев тогда пришел на «Москву–Париж», терпеливо посмотрел весь авангард, а потом увидел картину Герасимова с Лениным, попросил стул и сел перед ней. Потому что обрадовался знакомому, это было даже трогательно.

Тогда была тема власти, теперь к ней добавилась тема денег. Неизвестно, что противнее.

Не буду спрашивать Антонову про деньги, спрошу про тех, откуда они берутся. Которых можно встретить в не очень-то приятных местах — там еще фальшиво сверкают улыбки, там на людей бросаются фотографы и там надо всем слышен шепот, идет обсуждение.

Прусту такое нравилось. А Антоновой?

— Ну одно дело к Рихтеру сходить или там к Галине Сергеевне Улановой, это же не светское, это что-то другое. А так я не хожу. Только когда нельзя отказать. А красоты светского мира я не отрицаю. Мы же делали выставку, посвященную Прусту, недаром я эту тему предложила, очень люблю эти безусловно прекрасные романы. Да нет, даже и в ресторанной жизни есть своя красота. Я вот не хожу в рестораны совсем, если, опять-таки, не по работе, но я понимаю этот особый смысл, даже в этой музыке, которая там играется, иногда можно что-то расслышать, какую-то лирику. Хотя я люблю совсем другую музыку.

Декабрьские вечера — XVI Посвящение Шостаковичу, 1996

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

— Вы, когда одна, музыку слушаете?

— Обязательно, обязательно. У меня ведь есть проигрыватель и старые пластинки, еще папа собирал. Правда, я очень большую их часть подарила мемориальной квартире Рихтера. Считается, что некоторые старые записи, они более адекватны по шумовому исполнению, чем эти все новейшие, совершенные по звуку, но как бы мертвые... правда, у меня их тоже очень много. Они такие выправленные, почти идеальные, а те более непосредственные. Ну вы понимаете, о чем я. У меня очень много хорошей оперной музыки. Я трижды была на Вагнеровском фестивале, привезла оттуда очень много хороших записей.

— Вагнер же был тоталитаристом.

— Это искажение, ни в коем случае.

— Ну как и Ницше, их уже потом записали в эти ряды.

— Вы знаете, он, конечно, был нехороший человек. Но я очень люблю его музыку. Скажу вам откровенно, она отвечает не лучшему во мне. Есть в его музыке такое, как и в Достоевском это есть. Это все не лучшее, но тем не менее этого не выкинешь.

— Со временем вы этого больше в себе обнаруживаете или меньше?

— Не то чтобы больше, но это становится отчетливее. Как с Вагнером, так и с Малером у меня обстоит дело. Изумительная музыка, но разве же она про лучшее в человеке? Разве же не про темное, не про подсознательное? Так уж устроен человек. Просто не надо это скрывать.

Антонова и не скрывает.

Перед отъездом в Париж — Ирина Антонова и Пьер Коньям, директор парижского Лувра, 1974

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

— Невыдержанная я, вспыльчивая и не всегда справедливая.

— Вам можно, вы женщина.

— Не знаю. Может быть, несколько раз мне не дали за что-то по физиономии только потому, что я женщина. Вот как, например, Фурцева, страшно угнетавшая своих помощников мужского пола, всегда старалась женщин не задевать. А мужчинам иногда было неудобно меня отбрить, как какого-то мужичка. Так что легкое послабление на этой почве было.

И это помогло ей так быстро взлететь.

У Антоновой немного меняется голос, когда ей сообщают, что вообще-то она быстро пробилась. Ответ неверный. 16 лет она была научным сотрудником. Это быстро? Быстро — 16 лет водить экскурсии, таскать на себе картины, мыть статуи, а когда пойдет дождь — подниматься на крышу с ведрами?

Зато потом — и, кажется, навсегда — она директор.

И. А. Антонова, 1980

предоставлено ГМИИ им. А.С. Пушкина

— А я не уверена, что провести всю жизнь здесь было правильно, хотя она и сложилась удачно. Что правильно стала искусствоведом. К музыке, к театру у меня была большая любовь, чем к пластическим искусствам. И мой склад характера все же не для музея, а для какой-нибудь другой работы. Где быстрее видишь результат.

— Вы мечтали стать цирковой наездницей, я читал.

— Да, и сейчас я могла бы воспитывать наездниц. Ужасно люблю цирк и спорт. Мне нравится человек на экстриме, на максимуме своих возможностей. Там совсем нельзя соврать. Соврал — и упал, разбился насмерть.

Поэтому она всегда так прямо смотрит в глаза, так сильно жмет руку, так быстро все делает и так жестоко умеет следить за временем — невидно для окружающих.

«Осталось четыре минуты», — скажет мне скоро Антонова, и тут я начну суетиться, так много вопросов не задано, что делать, что?

Задать последний. Про что он будет? Про вечность, в которой, я забыл, сколько букв? Правильно, восемь. Потому что, если восьмерку опрокинуть, получится лента Мёбиуса.

В общем, как считает моя 91-летняя бабушка, смерти нет.

— Борхес велел, чтобы в посмертии из него сделали книгу. То есть, видимо, он размышлял о такой реинкарнации.

— А я вам сначала скажу о своей прошлой жизни. Мне одна очень умная женщина из Петербурга, которая интересуется этими вопросами, сказала, что я уже жила в прошлом. Это было в начале XIX века в Шотландии, я была мужчиной и имела отношение к художественному миру, то ли я была поэтом, то ли еще кем-то. Ну, а что касается моих пожеланий... Ой, знаете, я бы хотела жить рядом с человеком, но все-таки не участвовать напрямую в его жизни. Служить человеку, быть ему верной. Я бы стала собакой. Я бы выбрала себе хорошего хозяина и была бы такой лохматой собакой, обязательно очень доброй. Я знаю, как хорошие люди любят собак. Мне, наверное, было бы очень хорошо.

В конце нашей встречи, посвященной будущей выставке Билла Виолы в музее, ради которой я и пригласил Билла с Кирой Перов приехать в Москву, решили сфотографироваться. Ирина Александровна вдруг очень строго спрашивает у Билла: «Так, ну а какое же слово у вас в Америке произносят, когда нужно улыбаться на фотографии?» Билл отвечает: «Конечно, cheese». А Антонова ему в ответ, не меняя выражения лица: «А у нас в России — секс!»