Сегодня на «Кинотавре» премьера фильма «Дунай» — режиссерского дебюта сценаристки Любови Мульменко, которая в 2014 году тоже на фестивале в Сочи выстрелила сразу тремя картинами: «Еще один год», «Комбинат «Надежда» и «Как меня зовут». Этот год для Мульменко вышел не хуже: она — соавтор сценариев к двум призерам Канн: «Разжимая кулаки» и «Купе номер шесть» (их тоже покажут в Сочи), а теперь начинает карьеру режиссера. Накануне премьеры «Дуная» Vogue поговорил с Любовью Мульменко о белградском и пермском андеграунде, трансформации семьи и о кино как спасении. Разговор, впрочем, первой начала Люба.
Простите, что не удалось встретиться лично. Снимала тизер моего второго фильма плюс наложились питчинги дебютного кино в Министерстве культуры. Меня в этом году позвали голосовать в экспертный совет, и я должна была читать кучу сценариев, а потом смотреть очные защиты.
О том, что не надо жить с человеком вместе только для того, чтобы с кем-то жить. По сюжету парень и девушка думают, что они влюбились друг в друга, хотя в действительности они просто таким образом решают свои проблемы — разные, но в обоих случаях связанные со страхом одиночества и со страхом неуспеха на матримониальном поле.
О TikTok. О домашнем насилии. О подростках и их терках с родителями. О женщинах, которые пытаются себя осознать — внутри семьи, профессии или в целом внутри своей женской биографии. О тридцатилетних в поисках смысла жизни. Кстати, я обрадовалась, что совсем не было спортивно-великодержавно-патриотического кино. По крайней мере, в моей подборке и в общем шорт-листе. Видно, что дебютанты хотят снимать о том, что волнует лично их, а не отвечает запросу государства.
Мне кажется, это такая растянувшаяся на годы перестройка наших представлений о том, как должна быть устроена жизнь. Точнее, самое главное послание нового времени состоит в том, что твоя жизнь ничего никому не должна. Она не должна быть устроена так, как тебе предписали. Эта мысль постепенно, кругами расходится из столиц на периферию. И со сменой поколения установки изменятся: мои дети, наверное, уже не будут переживать о том, что люди к определенному возрасту непременно должны образовывать пары. Даже несмотря на то, что государство топит за семейные ценности.
Никто никому ничего не должен на поле частной жизни, я бы так сказала. Интересно, что, с одной стороны, мы вроде бы становимся свободнее в своих поступках, а с другой стороны, вместе с этой культурой охраны своих границ приходит система ограничений, потому что теперь ты должен быть очень аккуратным, чтобы, общаясь с другими людьми, их нечаянно не обидеть. И это какая-то новая версия цензуры, точнее, самоцензуры, которую ты должен осуществлять, если ты хочешь считаться хорошим. В общем, слово «должен», исчезая из одних частей нашей жизни, переезжает в другие, и, наверное, совсем без него никогда не получится жить. А еще мы за последнее время несколько раз обсуждали с друзьями воспитание детей, и один мой друг сказал, что, как ему кажется, люди нашего поколения немножечко перестарались с осознанным родительством, с бережным отношением к детям. Страшно подумать, говорит, какими вырастут эти дети, если их так сильно боятся обидеть и травмировать, что в итоге они просто не видят берегов и не соображают, что чего-то в этой жизни, вообще-то, нельзя делать. Своих детей он собирается воспитывать, не слишком запариваясь об их нежной психике, потому что потом они все равно окажутся в большом страшном мире.
Нет. Мне кажется, что это очень вредный посыл. Я ориентируюсь на свои собственные принципы и представления о хорошем и плохом, а не на то, чего от меня ждут. Ну и, конечно, я не занимаюсь аудитом, сколько у меня на экране женщин, сколько мужчин, в каких ситуациях они оказываются и достаточно ли много женщины разговаривают не о мужчинах, а о чем-нибудь общечеловеческом. Есть люди, которым нравится это анализировать, я предоставляю им материал для любимого занятия. У меня другие увлечения.
Когда я снимала «Дунай» в Сербии и еще раньше, когда я просто туда ездила, я очень позавидовала сербам, потому что они как-то очень классно «умеют семью». То есть у каждого серба десятки родственников: какие-то внучатые племянники, дяди, тети, и со всеми этими людьми у него хорошие отношения. Сербы поддерживают все эти связи не потому, что их кто-то заставляет, а потому, что они, как только рождаются, сразу попадают в систему огромной дружной семьи, и она очень естественно входит в картину мира. У сербов есть специальный праздник, по-моему, ни у кого больше такого нет, называется «Слава» — именины семьи, и каждая семья празднует Славу в свой день. Причем весь день. Традиционно утром приходят более пожилые родственники, а вечером приходят молодые и начинают тусить. Я была на одной такой Славе, меня позвал актер Душан, который снимался в «Дунае», и это была большая честь, потому что вообще-то на Славу зовут близких людей. Я пришла в этот дом и почувствовала себя просто сироткой, очень мне захотелось, чтобы эти сербы меня удочерили, настолько это было круто. В общем, большая семья — это красиво. У меня такой никогда не было, но можно любоваться на других.
Это, разумеется, абсолютная случайность и везение. К тому же не мое. Если бы я была единственным сценаристом каждого из этих фильмов, я бы чувствовала гордость за себя, а так я скорее чувствую радость за людей, которым я как-то помогла. С Юхо, режиссером «Купе номер шесть», у нас хорошо получилось найти общий язык, и когда я была на съемках в Сербии, он очень вовремя прислал мне письмо с вопросом, как дела, а когда я ответила, что очень плохо, через неделю начинаются съемки, и ничего не готово, он ответил: «Может быть, тебя утешит, что за неделю до начала съемок в России я сидел ровно с теми же самыми мыслями. Более того, ты сидишь с этими мыслями за неделю до съемок всегда, то есть в каком-то смысле это значит, что все идет нормально». Это меня очень подбодрило.
Мне всегда хотелось снять самой. Я ведь не кабинетный сценарист, я такой немножко сценарист-шоураннер, или сценарист с элементами креативного продюсера. Я пишу сценарии под конкретного режиссера, мы постоянно встречаемся, обсуждаем, и когда начинается кастинг, режиссер мне присылает пробы. Не потому, что я могу сказать: «Нет, не бери этого актера», — я не могу, а потому, что режиссеру нужен собеседник. Потом начинается подготовка, иногда я езжу на выбор локации вместе с режиссером, потом провожу какое-то время на площадке и на монтаже. Соответственно, весь производственный цикл я видела много раз, и однажды у меня возникло ощущение, что вот, я окончила какую-то странную полевую киношколу и могу попробовать снять сама.
Я еще года четыре назад захотела что-нибудь снять в Сербии и о Сербии, увековечив свою любовь к Белграду, но все время откладывала. А потом я увидела, что Белград меняется, в него потихоньку приходит собянинская Москва, а Белград ведь прекрасен своей несовременностью, раздолбанностью и олдскульностью. И совершенно не хочется, чтобы набережную переделывали в какую-то усредненно-европейскую, чистенькую и хипстерскую. В общем, я поняла, что натура уходит, и нужно идти и снимать. И в самом деле, едва мы закончили съемки, несколько локаций моих любимых перестали существовать, то есть мы впрыгнули в последний вагон. Например, есть такое очень важное здание в Белграде, называется BIGZ, оно огромное, в духе югославского брутализма. В нем располагалось книжное издательство, в 1990-е оно закрылось, и всякие андеграундные люди, в основном музыканты, стали за копейки снимать себе там помещения под студии. Следом открылись какие-то маргинальные клубы. И лет тридцать вся тусовка жила в этом месте, расписанном граффити, прокуренном, похожем на гигантский сквот. Но спустя пару месяцев после съемок новый владелец всех разогнал, BIGZ теперь отремонтируют под офисный центр. Я рада, что мы успели снять там сцену вечеринки, беготню по коридорам и даже половой акт на крыше. Я думаю, что сербы будут плакать, глядя в «Дунае» на BIGZ, который они потеряли.
Белградский андеграунд сильно напоминает уральский андеграунд образца начала нулевых. Мне было удивительно, что тридцатилетние сербы живут, как шестнадцатилетняя я, и было очень классно сгонять в свою юность. Мои пермские друзья выросли, а сербы не вырастают, и это большая радость, когда у тебя есть такие друзья Питеры Пэны, и ты можешь периодически к ним ездить, конечно, не превращая это в свой постоянный образ жизни.
Я очень люблю Пермь, и второй фильм я хочу снимать там. Видимо, мне нужно сначала придумать место, а уже потом историю к нему. В этом смысле в Москве я могла бы снимать только, наверное, на юго-западе, потому что я тут живу, люблю Битцевский лес, улицу Профсоюзную и метро Беляево — это родное. А в Перми я умудрилась собрать все виды тусовок молодежных. Сейчас, кажется, это уже не так, но в начале нулевых было суперважно, с кем ты: с рэперской тусовкой, с гопнической, с клубной, с неформальской — ты как бы чей? И вот я понемногу тусовалась со всеми, но быстро отовсюду откатывалась, как колобок — от бабушки ушел, от дедушки. Я не люблю идеологически организованные группы людей и клановые правила поведения. В общем, я приходила, находила друзей, которые остаются со мной до сих пор, а сам образ жизни той или иной группировки меня не увлекал. Хотя я все попробовала: гоп-дискотеки, рок-концерты, брейк-дансерские сходки, ролевые игры, автостоп, походы. На Урале это очень удобно, час, и ты на месте, откуда можно сплавляться или лезть в горы. В Москве мне не хватает большой реки и большой природы.
Я не была отличницей. Хорошо училась, но между прогулять урок ради чего-то интересного и пойти на него, чтобы мне не снизили балл, я выбирала пойти гулять, но при этом учителя понимали, что я умная, и особо меня не прессовали. И в университете я продолжала придерживаться стратегии «жизнь важнее учебы», хотя учиться было уже интереснее, чем в школе. А семья у меня… Меня воспитывали мама и бабушка, папа рано умер. Мама — переводчик, всю жизнь работала в научно-исследовательском институте и переводила всякие медицинские тексты. А бабушка — врач-эпидемиолог, которая всю жизнь исследовала болезни, переносимые клещами, и, когда ее в 80 лет укусил клещ, она ужасно обрадовалась: «Смотрите, как я сейчас буду правильно извлекать клеща». Потом она его понесла в лабораторию, у нее обнаружили болезнь Лайма: «Смотрите, как я сейчас буду классно себя лечить».
У нас были хорошие, человеческие отношения, возможно, потому, что я никогда не пыталась их обмануть. Грубо говоря, мне 16 лет, и я докладываю: «Я сейчас пойду в гости к Дэну, останусь там ночевать, будет большая тусовка, мы будем пить пиво и смотреть кино». И родители говорили: «Окей», потому что понимали, что я их не обманываю, а если бы я им наплела, что я ночую у подружки и мы будем там уроки учить, и если бы этот обман вскрылся, доверие потерялось бы. В общем, я всегда питчила свои реальные идеи о том, как провести время, и меня отпускали, понимали, что я не пропаду, хотя мама супертревожный человек, и я думаю, что ей непросто было это все разрешать.
Я очень любила Москву, когда я в нее только переехала, это длилось года три, наверное. А потом прошло, и теперь я себя чувствую, как человек, живущий в браке, который себя исчерпал. Но я пытаюсь как-то разжечь в себе былую страсть к Москве. Особенно это хорошо получается, когда я возвращаюсь из Петербурга в Москву, а Петербург — это город, в котором мне максимально плохо. Каждый раз, когда я выхожу из поезда на Ленинградском вокзале, мне хочется лизать московский асфальт: «Господи, какая же ты нормальная, логично устроенная, разнообразная, просто понятная мне Москва!». У меня был сценарий, который я начала писать как раз в период любви к Москве, мне очень хотелось снять такой «Июльский дождь», только про сейчас. Я не успела его дописать, а потом закончились чувства, которые меня на него вдохновили. А если говорить о том, почему снимают в регионах, то это та же причина, почему Netflix закупает кино по всему миру. Интересно, как живут другие, потому что о том, как живут здесь, уже много рассказано. И мне очень нравится эта тенденция. Тот же успех сериала «Чики» во многом связан с удачным, свежим сеттингом. В России есть куча мест со своей индивидуальностью, и глупо это не использовать. Плюс некоторые регионы ввели систему рибейтов, то есть, если ты снимаешь у них, ты получаешь назад какую-то часть бюджета, потраченного на этой территории. Так делают Калининград, Пермь, и это дополнительный стимул для продюсеров.
Я, конечно, хотела на каком-то этапе съездить в поселок Мизур, где Кира планировала снимать, но ей это казалось концептуально неверным. Она не хотела, чтобы я что-то документальное, подслушанное или подсмотренное тащила в текст. Правда жизни, по мысли Киры, уже была заложена в лицах людей, в фактуре места, в самом сюжете. И в этом смысле я, конечно, не очень подходящий для Киры сценарист. Мне важен мой собственный опыт, у меня должны быть личные отношения с материалом, я не могу просто прийти к режиссеру, у которого как раз уже есть эти отношения, и умозрительно их описать. Собственно, заканчивала сценарий Кира уже с другим соавтором, но я надеюсь, что и от нашей совместной работы тоже была польза.
Нет, но меня волнует то, что меня все об этом спрашивают. Моя жизнь так сложилась, что у меня не было какого-то кризиса, связанного с гендером. Я в общем рада, что я женщина. Я очень люблю мужчин, но я никогда не хотела поменяться с ними местами. Меня воспитывали две женщины, поэтому все детство дружила с мальчиками — восполняла дефицит. Ну и тогда казалось, что если парни взяли к себе в компанию девчонку, то она уже не просто девчонка. И вдруг после 20 лет жизнь начала мне подбрасывать каких-то очень крутых женщин, которые очень быстро реабилитировали мой собственный гендер в моих глазах. И сейчас у меня ощущение, что в среднем по больнице женщины круче мужчин, если говорить о каких-то важных для меня характеристиках, а помимо быстрого, острого ума и великодушия, это решительность и выносливость, я любуюсь людьми, которые совершают сложные выборы… В общем, мои знакомые женщины очень сложные штуки проворачивают и меньше ноют при этом. Так что я стихийно развиваюсь в русле проженского тренда, но хочу думать, что это происходит не под влиянием каких-то медийных процессов, а в результате моего собственного опыта.
Мой первый фильм и мой второй фильм. И еще я думаю, что для меня снимать кино — это возможность занять себя чем-то настолько сильно, чтобы не думать о каких-то неприятных выборах, которые нужно совершать, типа рожать детей или нет, и вообще чтобы не думать о будущем. Мне кажется, что люди и снимают кино, и смотрят кино для того, чтобы хотя бы немножечко не думать о том, что мы все состаримся и умрем, и мне нравится, что теперь, когда я сама могу снимать кино, у меня появился очень мощный инструмент для того, чтобы чувствовать себя живой. А еще — чтобы меньше бояться, потому что после такого сложного опыта, как съемки, становится понятно, что человек может гораздо больше, чем он предполагает.
