Директор Пушкинского музея Марина Лошак — о новом фильме «Слепок» с Дианой Вишнёвой

31 марта состоялась премьера фильма «Слепок» — кросс-медийного проекта, объединившего кино, музыку, современный танец и изобразительное искусство. Ленту представили Международный фестиваль современной хореографии Context. Diana Vishneva и Aksenov Family Foundation совместно с Государственным музеем изобразительных искусств имени А. С. Пушкина. Пушкинский музей с его коллекцией слепков стал «местом действия», где герои в танце «путешествуют» по разным эпохам западной культуры. Проводник во времени и в стилистических направлениях хореографии — Диана Вишнёва. К российской премьере фильма Vogue.ru поговорил с директором музея Мариной Лошак.

Говорят, вы сами придумали открывающую фильм сцену с «Давидом» Микеланджело. Как это было? И как в целом шла работа над проектом?

Такой сложный проект — много людей, техники, репетиций — можно было бы осуществить только в условиях пандемии, когда музей, к сожалению, опустел, а многочисленные участники проекта, собрать которых в одном месте в нормальное время было бы невозможно, оказались в творческой паузе. Музей впал в специфическое состояние комы: он был вроде бы открыт, но без посетителей, и жизнь в здании едва дышала. И этот фильм стал живительной инъекцией для всех участников проекта.

А «Давид» — это же своего рода символ музея. У нас есть онлайн-формат, когда близкие музею люди, так сказать, свои, рассказывают о вещах, которые их роднят с нашим музеем, которые для них в силу человеческих привязанностей очень важны. Одну из таких 22-минутных лекций прочитал архитектор Юрий Григорян, он сейчас занимается нашим музейным кварталом. И Юра, да, кстати, и не только он, сказал одну вещь, которая показалась мне очень точной: поскольку все интеллигентные московские мальчики и девочки выросли в стенах Пушкинского музея, то для них слепки, которые стоят здесь, являются подлинниками. Наш «Давид» кажется тем самым настоящим «Давидом» Микеланджело. А когда ты оказываешься во Флоренции, как говорит Юра, и видишь оригинал, то не воспринимаешь его так. Оригинал здесь, в Пушкинском! Это такая удивительная аберрация чувств, поэтому да, «Давид» — это больше, чем слепок, это образ. Он освещает это здание своим присутствием. И так как мы все время используем его в наших творческих начинаниях и проектах, то «Давид» множится, и в фильме это показано.

Увидели ли вы музей с новой стороны, когда пространство сначала стало пустым, а потом его наполнили хореографы, танцовщики, и началась совершенно непривычная жизнь? 

Безусловно, это дало и мне, и людям музея новую оптику. Мы живем среди этих залов, привыкли к ним, ощущаем их естественной средой обитания. А тут мы взглянули на это пространство со стороны и почувствовали новую энергию. Это очень важно, что фильм получился исключительно эмоциональным — об этом мне и мечталось. В нем очень много чувств, причем таких драматичных, острых, сильных. Я уже три раза его видела на большом экране, и до сих пор он берет меня за душу, и дыхание перехватывает от избытка чувств! Это невероятно ценное состояние, а все благодаря тому, что на съемках возникло концентрированное творческое поле. Пять композиторов, пять хореографов, танцовщики и музей…  Когда меня спрашивают, чем этот проект отличается от множества других прекрасных интервенций в музейные пространства — их много, я их сама люблю и рассылаю друзьям и коллегам, — так вот главное отличие в том, что обычно получается танец на фоне или в присутствии искусства. А тут танец внутри искусства. Танец, музей и музыка в этом проекте — равноправные участники, они единое целое. В этом уникальность «Слепка». 

Снятый во время пандемии проект выходит в тот момент, когда мы ее уже, считай, пережили, как вам кажется? 

Не знаю и никто не знает. 

Но предварительные выводы из этого года — тем более только что была годовщина первого локдауна — уже можно сделать?

Конечно, выводов очень много. И главный — человеческое важнее всего. Мне кажется, мы все ощутили в себе прилив теплых и сильных чувств в отношении других людей. И это самое ценное, что мы извлекли из опыта пандемии. А если говорить о профессиональной жизни, пришло понимание, что нужно быть готовыми к превращениям, к быстрым реакциям на перемены, нужно стать максимально пластичными. Для музея это сложно, музей — институция, которая живет очень долгими временными промежутками. А сейчас мы должны подстраиваться под короткие — это трудно. Этому нужно научиться, но умение очень важное, оно позволяет тебе быть интересным, нужным и вдохновляющим вне зависимости от ситуации, в которой ты оказался. 

У вас в пандемию был проект «Сто способов прожить минуту» — тоже про время. И вот вы говорите, что надо менять отношения со временем. Музей должен реагировать на то, что происходит здесь и сейчас, или он все-таки про вечные ценности?

Музей — это институция, которая существует для людей. Значит, надо ориентироваться на их потребности, на их ощущения в данный момент, на их желание жить, а не ждать жизни. А еще пытаться чередовать замедление с ускорением. Но прежде всего — стараться быть интересными для самих себя, потому что только так можно быть интересными кому-то еще. Если говорить о прикладной стороне, то музеям мирового искусства, как мы и Эрмитаж, сейчас очень тяжело, потому что мы не можем работать только со своими фондами, мы должны использовать все достижения человечества и все доступные коллекции. И сейчас перед нами стоит огромная проблема с точки зрения как передвижений, так и финансов. Но надо как-то это осознать, перемолоть и научиться с этим справляться.  

Чего сейчас хотят люди, чего ждут, в том числе от музея? 

Эмоций. Информацию они получают в других местах, мне кажется. В музее нужно получать эмоции. И, как мне кажется, мы очень удачно с этим работаем. Неслучайно первой после локдауна мы открыли выставку одного из важнейших художников современности — Билла Виолы. Мы надеялись, что эта выставка совпадет с выходом из пандемии, сейчас уже в этом не уверены. Но в любом случае мы пережили сложный период, и то, о чем говорит Виола — переход от жизни к смерти, от тотального одиночества в момент рождения к тотальному одиночеству в момент ухода, — это такие большие философские вопросы, которыми все задаются прямо сейчас. Мы вообще тот музей, который любит большие темы, глобальные задачи, вечные смыслы. И при этом стараемся их препарировать, представлять так, чтобы это было созвучно времени. Стараемся прислушиваться к звуку времени, иногда это удается. Кажется, что с Виолой получилось очень точное попадание. Люди мечтают попасть на выставку, и у них не очень получается, потому что все билеты раскуплены.

Читайте также

«Путешествие души»: главное о выставке Билла Виолы в Пушкинском музее

Анна Федина

Будете продлевать выставку? 

Мы уже продлеваем. Два раза в неделю музей открыт до одиннадцати вечера. Если так пойдет, будем всю неделю работать до одиннадцати вечера. Сейчас можем только ограниченное количество людей пускать, но для выставки это даже хорошо. Она так устроена, что когда идешь толпой, не почувствуешь того, что в ней заложено. Нам важно, чтобы у зрителей на выставке появилась возможность медитации.

Зритель изменился за этот год?  

Раньше мы очень тосковали, что у нас мало молодых людей, сейчас молодежи стало очень много, а пожилых людей мало. И мне очень хочется, чтобы они вернулись, и мы бы все вместе существовали в этом музейном пространстве. В целом видно, что люди соскучились. Понятно, что Билл Виола — звезда, но даже на постоянной экспозиции очень много людей — это приятно. Ощущение, что люди ждали момента, когда можно будет прийти в музей. И я надеюсь, что следующие выставки состоятся, и музей и дальше будет полон.

В планах на лето у вас стоит выставка про погибшую античную цивилизацию Акротири. Что мы поймем про самих себя, смотря на ее обломки?

Я держу скрещенные пальцы, что нам удастся привезти эту выставку. Но если все получится, то мы увидим невероятные артефакты, связанные с великой цивилизацией, которая была уничтожена три тысячи пятьсот лет назад. Помпеи и Геркуланум, напомню, погибли две с половиной тысячи лет назад, то есть эта цивилизация даже старше. Она находилась на одном из греческих островов недалеко от Санторини, достигла очень высокого уровня культуры и погибла в результате извержения вулкана и последовавшего за ним цунами. И это результат длительных археологических раскопок, который впервые будет предъявлен миру в таком объеме и качестве — качество вещей беспрецедентное. Это станет, конечно, большим открытием для мировой культуры. И если вернуться к вашему вопросу, выставка говорит нам ровно то же самое, что мы ощущаем сегодня. Человек — не всемогущее существо, а маленькая песчинка. Он абсолютно беззащитен перед природой. И, возможно, поэтому любая цивилизация должна развиваться и достигать своих вершин, не задумываясь о том, что будет потом. 

У вас также в планах выставки: «Монпарнасски» и Ксения Хауснер. Тема женщин в искусстве становится актуальнее?

Мне никогда не была близка мысль, что женщину нужно каким-то образом загонять в гетто женского. Мне кажется, что это и есть самое главное антифеминистическое движение — превращать женщин в некое сообщество, которое нужно демонстрировать отдельно от мужчин. Мне всегда казалось правильным не различать художников по половому и по национальному признаку. Есть такое слово — художник, и оно ценно само по себе. 

Но в данном случае да, мы рассказываем о женской части художественной среды. В 1910-х начале 1920-х на Монпарнасе роль женщин — художниц, дизайнеров, скульпторов — была чрезвычайно важной. Там происходило такое количество историй, которые повлияли на развитие искусства, что их невозможно игнорировать. Я мечтаю, чтобы дальше мы могли подробнее рассказывать о каждой из них, но начнем с того, что дадим мозаичную картину происходящего и перечислим довольно много потрясающих женских судеб. 

И параллельно с «Монпарнассками», чуть позже, мы откроем выставку Ксении Хауснер — современного австрийского художника. Надо говорить «художницы», но я люблю в мужском роде. Ей 70 лет. Это очень яркий и мощный художник. Со своим лицом, почерком, со своим пониманием актуального. Главная тема ее творчества — женщины и социальные проблемы, с ними связанные. Это мать и дочь, женщина и мужчина, и самые-самые разные аспекты, которые всегда выражены очень драматически. Это очень сильная по цвету и пластически живопись. Нам казалось важным сбалансировать эти рассказы о женщинах начала прошлого века и современной художнице. 

То есть мы почувствуем, как меняется роль женщины в искусстве?

Безусловно. И я хочу вам напомнить, что для женщин все начало по-настоящему меняться в России в предреволюционные и революционные годы. Это был самый яркий плацдарм, на котором ставились вопросы равноправия.

Нужна третья выставка — про Россию?

Россия будет присутствовать на Монпарнасе, потому что Попова, Удальцова, Экстер — все там были, приезжали туда учиться накануне Первой мировой и вернулись в Россию кубистками. 

Вы часто говорите, что музей — пространство диалога. Сейчас как у нас в обществе с диалогом обстоят дела?

Мы живем в пространстве скорее монолога. C диалогом дела значительно хуже, мне кажется, обстоят. (Смеется.) Но потребность в диалоге есть — вот что важно. Поэтому и возникают такие платформы, как Сlubhouse. Слишком много стало высказываний в пустоту, слишком много одиночеств — теперь люди, похоже, готовы слушать друг друга. 

Читайте также

«Кто такой и зачем нужен» Clubhouse — объясняет Ксения Дукалис

Ева Куюмджян

Вы бываете в Clubhouse?

 Да!

Как вам?

Все зависит от того, с кем ты оказываешься в одной комнате. Я общаюсь с людьми, которых я люблю, и мне все равно, кто еще меня слушает. Я вообще люблю разговаривать, но не в режиме монолога. И в музее диалог нам нравится больше, чем лекция, а три участника лучше, чем два, чтобы возникала драматургия взаимоотношений. Вообще хороши любые форматы, если рассказчик талантливый, очень приятно послушать его одного. Но бывает, что человеку проще раскрыться в разговоре, когда возникает химия с собеседником и что-то человеческое вынимается изнутри. Нужно пробовать разное. Мне кажется, мы еще не насмотрелись друг на друга. Мы слишком долго общались онлайн, и теперь очень хочется живого присутствия. Поэтому любой формат, при котором ты можешь собрать людей, ощущать их энергию, работает очень хорошо. Да, у нас по-прежнему ограниченное количество людей, но пусть будет как сейчас, чем музеи опять превратятся в закрытые и пустые пространства, как бы прекрасны они ни были!

О чем хочется говорить вам самой? Какие темы волнуют вас и ваших коллег?

Вы знаете, ничего нового. Хотя мы говорим, что жизнь не будет прежней, на самом деле человек в общем неизменен. Ему хочется радости жизни. И задача музея — создать такую фьюжн-кухню, которая предлагала бы много разных вкусов и эмоций. Рядом с Биллом Виолой у нас идет небольшая, но очень хорошая выставка Тьеполо-отца и -сына, это Венеция, XVIII век и совершенно другое, чем у Виолы, ощущение жизни, другая радость, другое солнце. А скоро откроется выставка, посвященная сиенской школе, это уже XIII–XV века, и совсем другое искусство. И когда человек приходит в музей, у него есть возможность попробовать разные «вкусы», узнать и ощутить новое. Но это, кстати, взаимная история, эмоции надо не только давать, но и уметь получать. Музей — не монологичное место. Раньше считалось по-другому, но сейчас мы понимаем, что это пространство сотрудничества и обоюдной работы: идя в музей, нужно быть готовым эмоционально трудиться. 

Пушкинский музей много занимается темой инклюзии. Вы создали карту сенсорной безопасности, провели перформанс Place or Space в Международный день человека с синдромом Дауна, выпускаете фильм о Святославе Рихтере на русском жестовом языке. Есть ли глобальная цель на этом пути, к которой вы стремитесь?

Тут как с женщинами в искусстве, главная цель — чтобы это не стало отдельной темой для обсуждения. Мы стремимся к тому, чтобы в музей можно было приходить без предварительной записи. Любому. Чтобы можно было открыть дверь и знать, что тебя примут. Не говорить про гетто, про то, что вот есть особые люди, мы про них думаем и хотим, чтобы они к нам ходили. А сделать музей реально открытым. Это очень трудно, но у нас для этого есть специальный отдел, в котором работают сверхпрекрасные люди, и у нас огромное количество планов. Летом будущего года мы вместе с художником Юрием Аввакумовым будем рассуждать о цвете, о том, что значит видеть цвет и не видеть, и дальтонизм станет в этом проекте точкой отсчета. А еще один проект мы делаем с художниками с РАС и думаем о большой выставке на улицах города. Ищем для этой истории правильную среду. 

Вы сказали, что человеку хочется радости жизни. Что дарит эту радость вам?

Сама жизнь.